Карина Сарсенова - Хранители пути
Он всегда ненавидел пение. Впрочем, он испытывал острую неприязнь ко всему на свете, но музыку и пение ненавидел особенно рьяно. Это была его страсть, его специализация — ненависть к искусству. Поэтому, видимо, Хозяин и дал ему нынешнюю жизнь… Ведь никто, кроме него, ведомого силой своей антипатии к творчеству, не сумеет столь безукоризненно выполнить возложенные на него обязательства. А Хозяин ошибок не прощает. Шалкар усмехнулся: прощение — еще одно словечко не из его действительности. Но он частенько манипулировал им для достижения своих целей. В отличие от людей, склонных к самообману и поверхностному прощению, он, носитель почти совершенного сознания, себя никогда не обманывал. А других — да, конечно. Несчетное количество раз. Но прощения за обман он ни у кого и не думал ждать — хорошую работу не прощают, а ценят.
Чем сильнее чувство, тем неодолимее притягивает к себе его объект… Чем сильнее существо, испытывающее какое-либо чувство, тем больше оно отождествляется с ним. С незапамятных времен Шалкар превратился в саму ненависть. Но, как ни парадоксально, будучи чистой ненавистью, он вовсе ею не являлся. На самом деле был чем-то иным, какой-то непостижимой пустотой, заполнившей некогда живую и трепетную душу. Ощущать эту пустоту было поистине невыносимо. Но он научился жить с ощущением невыносимости своего бытия, заполняя, заглушая внутреннюю пустоту ненавистью. Он чувствовал себя живым, уничтожая другие жизни. И как любое создание, живущее силой разрушения, он был необратимо мертв.
Музыка царила повсюду. Она ткалась из чудесного женского голоса, разноцветными переливами множества радуг парившего в невидимых высотах. С каждым новым звуком ненависть Шалкара становилась все сильнее. Никогда прежде не испытывал он такого переживания собственной мощи. Едва переведя дух, он остановился перед неплотно прикрытой белой дверью, ведущей в одну из больничных палат. Голос взял особенно высокую ноту, и Шалкар подпрыгнул, захваченный врасплох приливной волной своего желания уничтожить. Но нет, еще рано. Он еще не чувствует верного признака приближающегося акта разрушения — абсолютного бесстрастия. Глубоко вздохнув, Шалкар деликатно постучал в облупившуюся деревянную плоть костяшками холеных, тщательно наманикюренных пальцев.
Солнечный свет бросился ему в глаза, норовя ослепить. Шалкар поморщился и отодвинул рукой назойливый луч. С невообразимо давних времен он научился справляться с энергией светила, осознанным усилием удерживая меж собой и миром защитную прослойку абсолютной тьмы. Эта аура, невидимая глазу простого смертного, оберегала его от нежданного вторжения адептов света.
Со спины она была прекрасна. Песня, лившаяся с ее уст, соединялась с проникающими в комнату солнечными лучами и потоком удивительного сияния разливалась вокруг… С каждым новым звуком, слетавшим с ее губ, палата наполнялась новыми оттенками восхитительного сияния. Восхитительно ненавистного… Шалкар едва не задохнулся, сдерживая подступающее к горлу желание уничтожить и уничтожать…
— Доброе утро, милая моя! — интонация давнишней близости, вложенная в успокаивающий бархат низкого голоса, вплелась в чуть различимые пространства между пением и солнечными лучами, искусно разъединяя их.
Какое прекрасное лицо… Вздрогнув и обернувшись, девушка смотрела на него широко расставленными огромными глазами, еще более выразительными от застывшего в них испуга.
— Дорогая! Слава Богу! Я так рад тебя видеть живой! — распахнув приветственные объятия, Шалкар без промедления заключил в них растерянную певунью.
— Боже мой, ты ужасно похудела! Куда делась моя прелестная любимая девочка! Одни глаза остались! — сокрушенно вздыхая, охая и причитая, он слегка отстранил от себя девушку, удерживая ее за плечи. — Бедняжка… — бездонно черные глаза наполнились скупой влагой. — Сколько всего ты натерпелась…
Не выпуская из рук потерянно таращившуюся на него девицу, Шалкар ласкал ее сочувственным взглядом.
— Ты забыла меня… Солнышко мое… Ты все забыла…
Осторожно, словно имея дело с глубоко больным человеком, Шалкар подвел онемевшую от его неожиданно близкого вторжения красавицу к расстеленной кровати и бережно усадил на белую простынь. Сел рядом, ссутулившись в переживании неподъемного горя, и исполненными неподдельной грусти движениями принялся ласково поглаживать ее струящиеся каштановые волосы.
— Кто вы? — придя в себя под настойчивой нежностью, спросила девица, от смущения глядя в открытое окно. За окном вскипала зелеными каскадами бурная зелень молодых деревьев. Сад вокруг здания поражал полнотой жизни и резко контрастировал со смертельным равнодушием больницы. Она любила созерцать неистовство этой жизни, различая все новые и новые оттенки цвета в море зелени за окном. Но сейчас сад отчего-то отталкивал ее… Нет, она сама не могла смотреть на него, зачарованная этим странным незнакомцем. Бездонный холод, плещущийся в глубине его горячего взгляда, пробирался ей под кожу, вливался в вены, обволакивал сердечный ритм… Девушка зябко поежилась и бессознательно принялась растирать себе замерзшие предплечья. Крупные мурашки «гусиной кожи» разбегались из-под ее пальцев… Она будто отвергала саму себя, сопротивляясь чему-то прежде безопасно далекому в себе, но теперь ставшему чересчур близким…
— Замерзла, девочка моя… — обняв хрупкие дрожащие плечи, тревожно пробормотал Шалкар. В ответ на его прикосновение девушка слабо вскрикнула, пережив самую странную боль из всех, когда-либо познанных ею. Обжигающая смесь ледяного холода и яростного огня, существующих в единстве непостижимого союза, атаковала ее снаружи и изнутри. Она хотела оттолкнуть фамильярного дядьку, но боль отступила раньше, чем ее побуждение перешло в действие. Успокоение безразличия затопило сознание, и девушка расслабленно приникла к груди незваного благодетеля.
— Меруерт, крошка, все будет хорошо, — продолжая поглаживать ее голову, приговаривал Шалкар. Внезапное вторжение извне в их совместный мирок ничуть не сбило с ритма его по-хозяйски властную руку. Обернувшись на звук, он еще крепче прижал к себе осоловевшую и ослабевшую девушку.
Дверь без стука отворилась и на пороге возникла медсестра с кривоватым подносом в полных руках. Запах казенной еды начал въедливо расползаться по палате. Приторно елейная улыбка медработницы неприятно подчеркнула ее профессионально равнодушное настроение.
— Меруерт, это твой дядя! — чересчур выразительный кивок перекрашенной хной головы был подхвачен щедро умильной гримасой Шалкара. — Он так волновался за тебя! Так волновался! Места себе не находил! — заботливый щебет девицы перемежался сдобными взглядами, с прицельной меткостью бросаемыми на мужчину. — Я никогда видела, чтобы кто-нибудь так убивался из-за своей племянницы! — колючие нотки ревности выскочили из потока слов и болезненным рикошетом прошлись по растерянной душе Меруерт.
