Говард Лавкрафт - Ужас в музее
В следующий ужасный момент у Джонса перехватило дыхание. Кожаный ремень, которым он собирался привязать Роджерса к чему-нибудь, выпал у него из ослабевших рук, и тело сотрясла конвульсивная дрожь. Он давно мог бы понять, что проклятый музей сведет его с ума, как свел с ума Роджерса, — и вот теперь он действительно спятил. Он спятил, ибо сейчас находился в плену еще более диких галлюцинаций, чем все одолевавшие его немногим раньше. Безумец призывал прислушаться и услышать плеск мифического монстра в водоеме за дверью — и теперь, помоги Боже, он действительно слышал плеск!
Роджерс увидел, как лицо Джонса судорожно исказилось и превратилось в застывшую маску ужаса. Он издал хриплый смешок.
— Наконец-то ты поверил, болван! Наконец-то все понял. Ты слышишь Его, и Оно идет сюда! Отдай мне ключи, идиот! Мы должны засвидетельствовать поклонение и услужить Ему!
Но Джонс уже лишился способности внимать человеческим речам, безумным ли, разумным ли. Парализованный страхом, он неподвижно застыл на месте в полуобморочном состоянии, не в силах прогнать жуткие видения, фантасмагорически мелькающие перед умственным взором. Он действительно слышал плеск. И действительно слышал грузную шаркающую поступь огромных мокрых лап по твердой поверхности. Кто-то действительно приближался. Из щелей в дощатой двери потянуло тошнотворным звериным запахом, похожим и одновременно не похожим на зловоние, исходящее от клеток с млекопитающими в зоосадах Риджентс-парка.
Джонс уже не сознавал, говорит Роджерс или нет. Он потерял всякую связь с реальностью и обратился в живое изваяние, одержимое видениями и галлюцинациями столь противоестественными, что они, казалось, обретали материальность и собственное независимое существование. Он явственно слышал тяжелое сопенье или фырканье, доносившееся из неведомой черной бездны за дощатой дверью, а когда в его слух вторгся трубный лающий звук, он сильно усомнился, что источником последнего является крепко связанный маньяк, чей образ сейчас дрожал и расплывался у него перед глазами. Фотография кошмарной восковой фигуры упорно всплывала в сознании. Такое творение не имеет права на существование. Разве оно не свело его с ума?
Едва Джонс успел задаться этим вопросом, как получил новое свидетельство своего безумия. Кто-то возился с внутренней щеколдой массивной двери, снаружи запертой на висячий замок. Кто-то шарил, похлопывал, постукивал по доскам. Глухие удары по толстому дверному полотну становились все громче и громче. Зловоние усилилось. И теперь в дверь колотили со злобной решимостью, точно тараном. Раздался зловещий треск… появилась широкая трещина… накатила волна смрада… одна из досок выпала, вышибленная мощным ударом… в проеме показалась черная лапа с крабьей клешней…
— Спасите! Помогите! Боже, помоги мне!.. А-а-а-а-а!..
Ныне Джонсу стоит огромных трудов вспомнить, как он вдруг избавился от паралича, вызванного ужасом, и обратился в паническое бегство, до странности напоминавшее фантасмагорическое стремительное бегство, порой происходящее в самых жутких кошмарных снах, — ибо он чуть ли не одним прыжком пересек мастерскую, рывком распахнул наружную дверь, которая с грохотом за ним захлопнулась и защелкнулась на замок, взлетел по истертой каменной лестнице, прыгая через три ступени, опрометью выбежал из сырого двора, мощенного булыжником, и помчался куда глаза глядят по убогим улочкам Саутварка.
Больше он ничего не помнит. Джонс не знает, как он добрался до дома, и сильно сомневается, что нанимал кеб. Скорее всего, движимый слепым инстинктом, он бежал всю дорогу — через мост Ватерлоо, по Стрэнду и Чаринг-Кросс-роуд, по Хэймаркет и Риджент-стрит до своего квартала. Он все еще был в причудливом наряде, составленном из разных частей музейных костюмов, когда пришел в себя настолько, чтобы вызвать врача.
Через неделю невропатолог разрешил Джонсу встать с постели и выйти на улицу. Врачам он мало чего рассказал. Вся эта дикая история попахивала откровенным безумием и бредом, и он счел за лучшее промолчать. Несколько оправившись, он внимательно просмотрел все газеты, скопившиеся в доме с той ужасной ночи, но не нашел ни единого упоминания о каком-либо странном происшествии в музее. Что из пережитого произошло в действительности? В какой момент кончилась явь и началось кошмарное сновидение? Может, он повредился рассудком в темном выставочном зале и драка с Роджерсом просто привиделась ему в бреду? Он выздоровел бы скорее, если бы нашел ответы на мучительные вопросы такого рода. Он наверняка видел проклятую фотографию восковой фигуры, которую Роджерс называл «Оно», ибо только больное воображение гениального безумца могло породить столь богомерзкого монстра.
Лишь через две недели Джонс решился снова прийти на Саутварк-стрит. Он явился туда поздним утром, когда вокруг древних лавок и складов наблюдалось наибольшее оживление самой нормальной, обыденной человеческой деятельности. Музейная вывеска оставалась на прежнем месте, и, подойдя ближе, он увидел, что музей открыт. Привратник с улыбкой кивнул Джонсу как старому знакомому, когда он наконец набрался мужества войти внутрь, и один из служителей в сводчатом демонстрационном зале весело козырнул ему. Очевидно, ему действительно все привиделось во сне. Хватит ли у него духу постучать в дверь мастерской и справиться о Роджерсе?
В следующий миг к нему подошел Орабона. Смуглое гладкое лицо иностранца хранило чуть сардоническое выражение, но Джонс почувствовал, что он настроен вполне дружелюбно.
— Доброе утро, мистер Джонс, — с легким акцентом промолвил он. — Давненько вы к нам не заглядывали. Вы желаете увидеться с мистером Роджерсом? Очень жаль, но хозяина сейчас нет. Его срочно вызвали по делам в Америку, и он уехал. Да, совершенно неожиданно. Теперь я за главного — и здесь, и в особняке. Я стараюсь во всем следовать высоким стандартам мистера Роджерса — пока он не вернется.
Иностранец улыбнулся — возможно, единственно из вежливости. Джонс не знал толком, что сказать в ответ, но все же умудрился пролепетать несколько вопросов насчет дня, последовавшего за прошлым его визитом в музей. Казалось, вопросы сильно позабавили Орабону, и он ответил, тщательнейшим образом подбирая слова:
— О да, мистер Джонс, двадцать восьмое число прошлого месяца. Я хорошо помню тот день, по многим причинам. Утром — еще до прихода мистера Роджерса — я обнаружил в мастерской ужасный беспорядок. Пришлось изрядно повозиться… с уборкой. Накануне хозяин работал там допоздна, видите ли. Требовалось завершить отливку одного важного нового экспоната. Я собственноручно взялся за дело, когда пришел. Скульптура была не из простых, работа сложная — но, разумеется, мистер Роджерс многому научил меня. Вы же знаете, он великий художник. Он помог мне закончить экспонат, когда пришел, — помог весьма существенно, уверяю вас, — но вскоре ушел, даже не дождавшись остальных работников музея. Как я сказал, его неожиданно вызвали в Америку. Технологический процесс включал определенные химические реакции, сопровождавшиеся громким шумом, — каким-то возницам в наружном дворе даже померещилось, будто они слышали несколько пистолетных выстрелов. Смешно, право слово! Что же касается нового экспоната, с ним вышла печальная история. Это великий шедевр — задуманный и созданный, как вы понимаете, мистером Роджерсом. Он позаботится о нем, когда вернется. — Орабона снова улыбнулся. — Полиция, знаете ли. Мы выставили фигуру на обозрение неделю назад, и несколько посетителей в первый же день упали в обморок при виде ее, а с одним беднягой приключился эпилептический припадок. Понимаете ли, она несколько… ну, посильнее всех прочих. Во-первых, размером побольше. Разумеется, она была помещена в экспозиции, предназначенной только для взрослых. На следующий день явились двое парней из Скотленд-Ярда, осмотрели экспонат и сказали, что столь жуткую скульптуру нельзя показывать публике. Велели ее убрать. Обидно до слез — такой шедевр! Но я не счел себя вправе обращаться в суд в отсутствие мистера Роджерса. Хозяин наверняка не хотел бы, чтобы история с полицией получила широкую огласку сейчас, но когда он вернется… когда он вернется…
