Стивен Кинг - Игра Джеральда
«И, возможно, мертв, — добавила Руфь Ниери. — Я не хочу испортить тебе настроение, Джесси — но ведь ты же не слышишь его дыхания. Я имею в виду то, что обычно, даже находясь без сознания, люди дышат, они почти храпят».
— Откуда, черт подери, я могу знать об этом? — сказала Джесси, но это было так глупо. Она знала, потому что в студенческие годы с таким энтузиазмом подрабатывала в больнице, что могла теперь понять, какой звук издают мертвые; никакого, вообще никакого. Руфь знала о том, сколько времени Джесси провела в Портлендской городской больнице (о том, что сама Джесси называла «годы с подкладным судном»), но этот голос знал бы об этом, даже если бы Руфи не было известно, потому что он не принадлежал Руфи; это был ее голос. Джесси приходилось напоминать себе об этом, потому что этот голос был сверхъестественно самоуверен.
«Так же, как и те голоса, которые ты слышала прежде, — пробормотал молодой голосок. — Голоса, зазвучавшие в тебе после темного дня».
Но Джесси не хотела думать об этом. Никогда не хотела думать об этом. Неужели у нее мало других проблем?
Однако Руфь была права: люди, находясь без сознания, особенно лишившиеся сознания при сильном ударе, обычно храпят. А это значит…
— Возможно, он мертв, — глухо произнесла Джесси. — Ну, что ж, ладно.
Она наклонилась влево, передвигаясь осторожно, сосредоточившись на мышце у основания шеи, которая причиняла ей непереносимую боль. Она использовала не всю длину цепочки, приковавшую ее запястье и позволившую ей наклониться в сторону, когда увидела розовую пухлую руку и половину ладони — только два пальца, если уж говорить точно. Это была правая рука Джеральда; она поняла это по тому, что на безымянном пальце не было обручального кольца. Джесси видела белые овалы его ногтей. Джеральд с таким тщеславием заботился о своих руках, так тщательно делал маникюр, До настоящего момента Джесси не отдавала себе отчета, насколько тщательно. Забавно, что часто мы многого не замечаем. Как мало мы видим, даже утверждая, что видим все.
«Я допускаю это, но скажу тебе одну вещь, дорогая: сейчас ты можешь отбросить призраки, потому что не хочешь больше ничего видеть». Да, ни единой вещи. Но ничего не видеть сейчас было для нее непозволительной роскошью.
Продолжая двигаться с чрезвычайной осторожностью, оберегая шею и плечо, Джесси наклонилась влево так далеко, насколько это позволила цепь наручника. Не так уж и далеко, всего каких-нибудь два-три дюйма, но это увеличило панораму, теперь она могла видеть часть предплечья и правого плеча Джеральда и фрагмент головы. Джесси не была уверена, но ей показалось, что она заметила капельки крови на волосах. Она предположила, что это последнее вполне могло быть ее воображением. Она надеялась на это.
— Джеральд? — прошептала она. — Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь мне.
Ни единого звука. Она почувствовала, как панический ужас снова запульсировал в ней, как незаживающая рана.
— Джеральд? — снова прошептала она.
«Почему ты шепчешь? Он мертв. Мужчина, удививший тебя однажды поездкой в Арубу — именно в Арубу, из всех ваших многочисленных поездок — и однажды надевший твои туфли из крокодиловой кожи себе на уши в новогоднюю ночь… этот мужчина мертв. Так почему же ты шепчешь?»
— Джеральд! — Теперь она выкрикнула его имя. — Джеральд, проснись!
Звук ее собственного вопящего голоса вновь едва не сбросил ее в конвульсивно сжимающуюся пропасть паники, и самое ужасное было не то, что Джеральд не двигается и не отвечает; самым пугающим было то, что паника присутствовала здесь, все еще здесь, без устали кружась в ее сознании так же терпеливо, как кружит хищник вокруг затухающего костерка, разведенного женщиной, отбившейся от друзей и затерявшейся в лесных дебрях.
«Ты не заблудилась, — произнесла Хозяюшка Белингейм, но Джесси не поверила этому голосу. Его уверенность казалась фальшивой, его разумность — поверхностной. — Ты отлично знаешь, где находишься».
Ну, конечно, она знала. Она находилась в тупике ухабистой, редко используемой дороги, которая отделялась от трассы в двух милях южнее отсюда. Эта дорога представляла собой просеку, заваленную багряными и желтыми листьями, по ковру которых ехали они с Джеральдом, и листья были немым свидетельством того, что этот отрезок, ведущий к Горной Бухте, почти не использовался для проезда уже недели три с тех пор, как начали падать первые листья. Это место было пристанищем людей в основном только в летнее время, и, скорее всего, этим участком дороги не пользовались со Дня Труда.[1] Дорога простиралась миль на пять, сначала мимо ущелья, а затем вдоль бухты, пока не сливалась со 117-м шоссе, вдоль которого стояло несколько домиков, в которых жили круглый год.
«Я здесь совершенно одна, мой муж лежит мертвый на полу, я прикована к кровати. Я могу кричать до посинения, но это не поможет мне, никто меня не услышит. Собака, может быть, и услышит мой крик, но она одичала. Джеральд мертв, и это ужасно (я никогда не хотела убивать его, даже если я и сделала это), но для него, по крайней мере, все закончилось достаточно быстро. Для меня вряд ли произойдет все так быстро; если в Портленде никто не начнет беспокоиться о нас, а для беспокойства нет никаких оснований…»
Она не должна думать подобным образом; это приближало взрыв паники. Если она не изменит ход мыслей, то вскоре опять увидит чудовищные глаза панического страха. Нет, она ни в коем случае не должна думать так. Но дело в том, что, раз начав, очень трудно остановиться.
«Но, может быть, именно этого ты и заслуживаешь, — желчно заговорила Хозяюшка Белингейм. — Возможно, потому что ты действительно убила его, Джесси. Ты не должна обманываться на этот счет, потому что я не позволю тебе. Я уверена, что он был не в лучшей форме, и я уверена, что рано или поздно это бы случилось — сердечный приступ в офисе, а может быть, и на шоссе, по дороге домой, когда он пытался бы прикурить сигарету, а позади следовал бы тяжелый грузовик, сигналя, чтобы он перестроился в правый ряд и уступил ему дорогу. Но ты не смогла подождать немного, ведь так? О нет, не ты, умненькая дочка Тома Махо. Ты не смогла просто тихонько полежать и позволить ему сделать свое вливание. Порядочная девочка Джесси Белингейм сказала: „Ни один мужчина не посадит меня на цепь“. И ты ударила его в живот и по яичкам, ведь так? И ты сделала это, когда его термостат совсем перегрелся. Давай перестанем играть в прятки, милая: ты убила его. Поэтому ты, возможно, заслуживаешь того, что ты здесь и прикована к кровати. Может быть…»
