Песах Амнуэль - Тривселенная
Антарм не стал бы любить Орлан или другую женщину, но профессия Следователя настоятельно требовала глубокого чувства, не относившегося к основной деятельности: это чувство, направленное на нейтральный объект, позволяло в профессиональном плане действовать сугубо рационально и даже более того — материально, без влияния духовного начала, мешавшего в поисках преступника больше, чем даже жалость к пострадавшему. В качестве отдушины Антарм сам выбрал плотскую возвышенную любовь — мог бы полюбить, скажем, поэзию или музыку, большинство его коллег, с которыми он время от времени мысленно общался, так и поступали, полагая, что женщинам приходится отдавать не только действительно не нужные в работе эмоции, но зачастую и абсолютно необходимую уверенность в собственной правоте. Антарм соглашался, но поступил по-своему, самому себе не признавшись, что на самом деле чувство к Орлан не было вызвано им самим. Просто так получилось.
Он увидел эту женщину на улице — она шла, думая о своем, закрытая мысленным щитом, — и сразу понял, что нет никого лучше.
«Я люблю тебя», — это подумалось непроизвольно, он не хотел, чтобы женщина услышала, но, в отличие от нее, он был в тот момент совершенно открыт, поток мысли, как вода в реке, мог перетекать только в одном направлении — от открытого источника к закрытому, Орлан подняла голову, посмотрела Антарму в глаза, улыбнулась и…
В ту ночь они были вместе и потом были вместе каждую ночь, а днем Антарм работал, как ему казалось, не хуже самого Эдгара, лучшего Следователя всех времен, о котором рассказывал ему еще Учитель. И каждую ночь Орлан уходила все дальше, оба они это чувствовали и понимали, не так уж много времени им оставалось, и можно было еще все закончить, расстаться, тогда Орлан прожила бы весь отпущенный ей природой срок — возможно, даже вечность.
— Уходи, — говорил он, оставляя решение своей подруге.
— Нет, — отвечала она, — я должна быть с тобой, я — это ты…
Занятый своими мыслями, Антарм долгое время думал, что это всего лишь фигура речи, способ не согласиться. Когда Орлан действительно ушла, Антарм понял, что и приходила-то она в мир с единственной целью: быть с ним, впитывать его эмоциональные порывы, жить этими эмоциями, терять в результате свою материальность и уйти наконец, когда духовная составляющая ее личности стала довлеющей, а материальная превратилась всего лишь в бездумную оболочку.
Орлан ушла на его глазах — только что они стояли у окна и смотрели, как по улице несется маленький смерч, чья-то несдержанная мысль, и вдруг лицо любимой неуловимо изменилось, черты заострились, поднятая рука повисла, а в следующее мгновение от женщины остался лишь образ, отражение, символ, улыбка без тела, взгляд, мысль.
Только мысль ему и удалось удержать — да и то на час, не больше. Орлан ушла, значит, ему предстояла последняя работа, которой он должен был отдать все силы, все умение, весь разум.
Он никогда прежде не разговаривал с Учеными в физическом пространстве — ему достаточно было эмоционального контакта. А в ту ночь Антарма впервые вызвал Минозис.
Ученый знал, конечно, об уходе Орлан, а Антарм знал, что во власти Минозиса было сделать так, чтобы женщина осталась с ним еще на какое-то время. Не навсегда — даже Ученые не были властны над вечностью, — но еще несколько ночей, равных по продолжительности жизни…
— Нет, — сказал Минозис, поймав мысль Антарма и отбросив ее назад: мысль распалась, и серый порошок тонкой струйкой опустился на плечи Следователя, он не стал ее собирать, к чему? Мертвая мысль, бесполезная — пыль, не более того.
— Нет, Антарм, — сказал Минозис. — Ты сам не хочешь ее возвращения. Помогать тебе против твоего желания я не могу.
Это тоже было верно. Ушедшее невозвратимо. Более того — даже если очень хочется вернуть его и случается чудо, выверт вероятностей, и прошлое возвращается, ты понимаешь, что оно больше не нужно тебе. Все было хорошо, но если оно ушло, то, вернувшись, похоже лишь на трухлявое строение, под которое, чтобы оно не упало, подложены бревна ненужных мыслей. Чуждая мысль способна поддержать материальную структуру, но не может сообщить ей жизненной энергии.
— В мире родился опасный человек, — сказал Минозис. — Его имя Ариман. Ты найдешь его и определишь степень опасности.
Ученый замолчал, полагая, что все необходимое для работы с объектом Следователь по долгу службы поймет сам — профессионал обязан был понять, а непрофессионалу, не закончившему обучение, понимать было не обязательно, но тогда и выполнить работу он не мог.
Разговор происходил в одном из рабочих кабинетов Минозиса — то ли в какой-то пространственной каверне, какие в большом количестве были разбросаны вблизи любого крупного небесного тела — планеты в том числе, — то ли Ученый вызвал Антарма для разговора в зону предположений, структуру нематериальную настолько, что все мысли, пришедшие здесь в голову, приходилось потом продумывать заново, опираясь лишь на тени, блуждавшие в сознании. Антарм решил, что вернее второе предположение — слишком уж все казалось зыбким, ненадежным, и он не мог сказать, виноват ли в том сам, не способный постичь всю глубину и взаимозависимость материальных конструкций обычного кабинета Ученого.
— Ты найдешь Аримана и пойдешь за ним, — сказал Минозис.
Ученый что-то скрывал. Если Минозис знал о пришедшем, то определил, конечно, и его местоположение в мире. Да и степень опасности не могла быть для Ученого тайной, раз уж объект был найден и определен. Разговаривая с кем угодно, даже с собственным Учителем, Антарм мог разгадать любую скрытую мысль — это нетрудно. Но Минозис был сильнее. Если Ученый желал что-то скрыть, у него это получалось, и не имело смысла ни отгадывать скрытую мысль, ни допытываться до причины сокрытия информации.
— Хорошо, — коротко сказал Антарм.
В тот вечер он обнаружил Аримана. Следователь был недоволен собой — преступника удалось найти лишь после того, как тот совершил убийство. Ариман убил своего Учителя.
Увидев Аримана на берегу реки, Антарм испытал чувство, давно его не посещавшее: преступник ему понравился. Ученый говорил об исходившей от него опасности, однако на самом деле Ариман излучал страх, которого сам почему-то не видел — страх струился из головы, светился подобно холодной плазме в долине Винкра, сгущался, опускаясь до подбородка, и, остыв, падал на землю зеленоватой пористой массой, через которую Ариман переступал, не представляя что делает.
И еще: кроме страха, в Аримане было нечто очень важное и тоже не имевшее отношения к опасности. Ариман любил. Он любил, пожалуй, даже сильнее, чем Антарм — Орлан. Уж он-то не допустил бы, чтобы его любимая ушла, оставив гаснувшую в рассветном воздухе улыбку. Странно, что и этой своей особенности Ариман не понимал совершенно — мысли свои он не то чтобы не скрывал, но, похоже, и не умел этого делать. Человек, не умевший управлять мыслями, непременно должен был обладать каким-то иным, более существенным секретом.
Из Аримана струилась память. Память, которую Антарм прочитать не мог и даже не мог понять. Странная память — о том, чего не было и быть не могло. Сначала Следователь решил, что это фантазии — он видел, как мысли Аримана, случайные, не вызванные необходимостью, кружились в воздухе подобно палым листьям, а потом опустился ночной мрак, и мысли, тихо стекавшие по плечам и рукам Аримана, стали светиться, неярко, будто поток сознания. Ариман почему-то не обращал внимания на это свечение, более того, он жаловался на беспросветность ночи, хотя видно было прекрасно — благодаря его же собственным мыслям. И это не были фантазии, как Антарм подумал вначале. У фантазий обычно розоватый оттенок, и текут они не к земле, как того требуют законы тяготения, а вроде бы к небу, но это лишь видимый эффект, этакое обратное отражение, фантазии именно так и распознаются.
То, о чем думал Ариман, фантазиями быть не могло — это была именно память. Была — и не могла быть, потому что память эта пахла чуждостью и неприспособленностью к миру. Антарм даже отступил на шаг, хотя и не должен был этого делать — он инстинктивно боялся заразиться, потому что память Аримана выглядела как страшная болезнь. Вот почему Минозис утверждал, что этот человек опасен.
Неизлечимая болезнь памяти. Такого еще не бывало.
Тогда это и произошло. Ариман неожиданно протянул руку, не ожидавший нападения Антарм застыл на месте и смотрел, как тянулась к нему горячая ладонь, горячая не мыслью, — какая мысль в ладони? — но материальной разрушительной энергией. И было в этом движении столько притягательной силы, что Антарм облегченно расслабился, пылавшая в темноте ладонь коснулась его и увлекла куда-то, ему было все равно куда, потому что в это мгновение смерти он понял для чего был послан Минозисом и что на самом деле должен был сделать с опасным для мира человеком.
