Коллектив авторов. Составитель С. Лукьяненко - Гуманный выстрел в голову
Вот он (она?) собирается в школу, служанка заплела косички, сумка готова. Она выходит на порог и в этот момент на нее с двух сторон бросаются какие-то тени.
Треск шокера. Еще раз. Запах озона.
Немеют пальцы.
Темнота.
Потом — темный подвал, лежанка с отсыревшим покрывалом, грязная подушка.
Что-то шуршит по углам, в темноте. Тараканы? Крысы?
Она визжит, входит толстая охранница с нечесаными космами, наотмашь бьет по щеке, еще раз, еще…
Она пытается заснуть, но сон не идет, лишь под утро ей удалось забыться…
Проходит день. Другой. Третий.
Сели батарейки в часах. Она уже не знает, сколько времени сидит здесь. Нестерпимо чешется тело и очень хочется вымыться. Одежда вся грязная. Противно, мерзко. Туалет отвратительно пахнет, его уже несколько дней никто не выносил.
И еды утром не принесли.
Неужели про нее забыли? А как же папа?
Он найдет ее, обязательно найдет!
Стук. Шаги. Скрип двери…
Незнакомый человек в полумаске наводит на нее пулевик…
— Хватит!!!
Конрад вскочил на ноги, метнулся к столу. Рядом с переговорником появился еще один конверт. Какой плотный! Что это? Новые инструкции?
Лин сорвал вакуумную ленту, высыпал содержимое на стол и вскрикнул.
Перед ним россыпью лежали фотографии из его снов — обожженный сын прокуратора Крочета, застрелившийся Ваниш, утопленный журналист, мертвая дочь Канна в загаженное подвале.
Он с ненавистью схватил переговорник, набрал номер.
— Куратор!
Голос отказался служить Конраду, он мог только шипеть. Куратор все сказал сам:
— Вы хотели сказать, что нашли снимки?
— Да!! — рявкнул Лин. — Нашел!! Откуда вы все это знаете?!
— Ко-онсул, — насмешливо протянул куратор, — мы сняли вашу ментальную матрицу. Нам известно про вас все, даже цвет трусиков соседки, за которой вы подглядывали в двенадцатилетнем возрасте! От наших сканеров не может быть тайн!
Конрад со всей силы хватил кулаком по столу:
— Так это вы, проклятые коновалы, все это затеяли! Вы насылаете на меня эти сны?
— Нет, консул, не мы.
— А кто же?
— Вы сами. Ваша совесть.
Лин хотел было что-то сказать, но куратор непочтительно оборвал его:
— Молчите! Знаю, что вы хотите сказать. У вас, мол, никогда ее не было. По крайней мере, вы не ощущали ее присутствие. Охотно верю. Особенно в контексте всего того, что я теперь про вас знаю. Только… только все изменилось, консул. Вы внимательно читали меморандум о Перерождении? Помните на память? Если нет — подойдите к дальней стене.
В золоченой рамке, усыпанный гербами Республики меморандум казался праздничной открыткой. Только строгий шрифт букв мешал окончательно поддаться этому ощущению. Лин начал читать:
— Государственная программа Объединенной Республики…
— Нет, не здесь. Ниже. Читайте с того места, где сказано «Претендент, принявший дар граждан Республики…
— …по достижению возраста абсолютной нетрудоспособности, — продолжал Конрад, — будет перерожден в собственно теле с устранением всех существовавших увечий и недостатков.
— И ниже. Последний из девизов.
— Да умножатся добродетели Перерожденных и исчезну их… — Конрад сглотнул, замотал головой, но все-таки закончил, — пороки! Аааа! Мерзавцы! Так вот, на что вы обрекаете меня! Это ваше Перерождение — это на самом деле не награда, это наказание!
— Простите, консул, — твердо сказал куратор — Это ВАШЕ Перерождение и ВАШЕ наказание. Мы здесь ни при чем. Ваша совесть и ваша память — только они судьи и палачи, больше никто. Вам предстоит научиться ладить с ними, ресурс тела как минимум шестьдесят лет. Надеюсь, вы успеете покаяться.
— Но почему? За что меня наказывать? Я столько сделал для граждан Республики!
— Верю и преклоняюсь. Только ведь граждане Республики и вас не обделили, консул. Именно они дали вам право на Перерождение. Или я не прав? У вас был шанс отказаться, он прописан в меморандуме. Но вы так хотели продлить свои дни, что даже не подумали об этом и не Удосужились внимательно прочитать меморандум. Так что наказываете вы себя сами… Больше некому.
Конрада внезапно осенило. Дрожащим голосом он спросил:
— Скаж-жите, куратор, сколько претендентов до меня воспользовались правом отказаться от Перерождения?
Куратор молчал. В динамике слышалось лишь тяжелое дыхание.
— Сколько?! Все?!
— Нет. Семь из тринадцати, больше половины. Чудовища разума есть у всех. У одних больше, у других — меньше. Но у первых всегда хватало совести признать за собой грехи и отказаться от Перерождения. Вы — единственный, кто даже не соизволил задуматься. Что ж… Мы не вправе препятствовать, мы только исполняем закон. Перерождение ваше, консул. Наслаждайтесь!!
Конрад медленно сполз по стене, молодые крепкие ноги внезапно показались по-стариковски дряблыми, бессильными вынести вес тела.
Прощаясь, куратор медленно и с расстановкой произнес:
— Да, кстати. Если вы вдруг решите отказаться от дара боготворящих вас граждан… Добровольно или с чьей-то помощью… Даже не пробуйте. Не советую.
Конрад знал, что он прав, но все-таки спросил:
— Почему?
— Все равно не получится. Такой уж вы человек.
Дмитрий Браславский
СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА
Представьте себе Париж. Не обязательно самый центр города, пусть остров Святого Людовика. Потушите половину огней. Нет, лучше потушите почти все свечи и факелы. И пусть мостовые выглядят так, словно со времен Пипина Короткого никому не приходило в голову разгрести покрывающую их грязь. Пусть нечистоты превращают их в мерзейшее подобие венецианских каналов. Пусть улочки будут настолько узкими, что даже мой паланкин то и дело застревает на них.
Представили? Великолепно. А теперь вообразите, что здешний народишко способен заставить последнего нищего, сидящего на паперти церкви в Челси, почувствовать себя Крезом. Что война высосала из людей все соки, и на смену гомону базаров пришел звон колоколов. Что строй здешних воинов больше всего напоминает покосившийся забор. Кстати сказать, оборону острова до прибытия нашей армии возглавлял такой дедок, что при виде его даже мощи почувствовали бы: у них еще всё впереди.
Если у вас хорошее воображение, мне кажется, вы уже поняли, что городку, в который забросила меня судьба, столь же далеко до Парижа, Лондона и Венеции, как вам до меня. А если плохое, то вы, сказать честно, мало меня интересуете.
И всё же не подумайте, что я из тех, кто ищет трудностей на свою голову — они сами меня находят. Мой муж, не скрою, выразился бы покрепче, но ведь мы с вами не станем, как некоторые, гордиться тем, что пятью-шестью словами способны передать всё — от признания в любви до богохульства.
Ну вот, опять я о муже. Правда, не случайно; если бы не он, меня бы здесь не было. Имея друзей по всему свету, сегодня прогуливаясь с Распаром по гулким анфиладам Эскуриала, а завтра болтая с Вилли о его театре, прозябать на этом жалком острове, изображая из себя покорную и богобоязненную супругу траченного молью полководца…
Всё, всё! Больше ни слова о политике, армиях, полководцах и даже, если пожелаете, о моли. Но, поймите меня правильно, не упомянуть о них я тоже не могла: муженек, с его флотом, с его привыкшими к боям и походам ребятами отчаянно нужен моим друзьям — именно сейчас и именно в этой части света. Как некогда нужен был Александр — и ведь, скажу без ложной скромности, с ним очень даже неплохо получилось. И у меня, и вообще.
Вам повезло — мы уже почти приехали. Или как правильно сказать, если мне приходится неспешно покачиваться в паланкине, делая вид, что я никуда не тороплюсь? «Меня уже принесли?» Вроде как про труп, вы не находите?
Слышите крики? Радуются, что я почтила бал своим присутствием. Как дети, право слово… Но пока они надрываются, я успею вам шепнуть: не подумайте, что я жалуюсь на свою судьбу. А если вдруг вам именно так и показалось, сравните-ка мою судьбу со своей. Сравнили? То-то же.
Паланкин уже стоит на земле, и я с облегчением покидаю его. Вьющиеся под потолком тусклые созвездия свечей. От дыма щиплет глаза, расплавленный воск пауком забирается за воротник, почтительно целует руки, щекочет шею усиками позабытого любовника. Хоровод масок способен свести с ума — этим вечером город полон решимости забыть, что после войны на карнавале будут плясать совсем другие люди. Пахнет мясом, потом, оливками и почему-то кошками.
Я долго выбирала маску для сегодняшнего вечера. Мне хотелось, чтобы ни один из этих дикарей не смог меня узнать, ведь куда бы я ни шла, бок о бок со мной шествуют две давно надоевшие мне подруги: восхищение и зависть. Первая запрещает мне дремать на мессах и благодарственных молебнах, заставляет всё время быть настороже, то и дело милостиво склонять голову, невзначай показывать ножку, выходя из паланкина, и, главное, улыбаться, улыбаться, улыбаться — добровольно искалечившим себя Гуинпленом. А вторая — вторая перешептывается по углам, тычет в меня пальцем, подкупает моих слуг, раздевает меня глазами и судачит о том, как часто я меняю любовников. Временами я начинаю бояться, что эти разговоры дойдут до моего мужа, и тогда конец всем моим планам.
