Александр Етоев - Пришельцы с несчастливыми именами
– И еще… – Он прямо на табурете, не слезая, подъехал ко мне, как Иван-дурак на печи. – Еще выяснилось: в Болышево у Пистонова дом. Улавливаешь связь? Твоя беглянка-платформа – станция Болышево. Пистонов – станция Болышево. Эсгепешников ты где в лесу встретил? Возле станции Болышево. А теперь вспомни, что у тебя спросил тогда переодетый Пистонов? Он про платформу тебя спросил, значит, знал, какая она на самом деле платформа. Иначе не стал бы спрашивать.
– Одним словом – заговор. А скажи мне, Валентин Павлович, раз ты все про Пистонова знаешь, его маскарадный наряд – автомат и шинель, они у него откуда?
– Шинель и автомат он прихватил на фабрике из музея боевой славы. У них есть такой. Зачем? – спрашиваю. Сам не знает, зачем. Что-то на Пистонова нашло. Может быть, и тут не без помощи наших галактических братьев. Но я сильно подозреваю, что у Пистонова на сексуальной почве образовался имперский комплекс. Если бы в фабричном музее висел парадный мундир маршала Жукова, он бы унес и мундир.
Я поставил босые ноги на холодные половицы.
– Спасибо, Валя, за интересные новости, – сказал я, похрустывая ослабевшими пальцами. – Но с меня на сегодня хватит.
У окна сидела Наталья и, склонив голову к животу, тонко-тонко посапывала. Словно на дудочке играла.
12. Домой возврата нет
Последние полгода я бомжевал в Богом забытом подвале стена в стену с ведомственной котельной, которая обслуживала школу милиции. Меня привел сюда Гамзатов Расул, так значилось в паспорте. На самом деле Расула звали Илья, и фамилия у Ильи была веселая – Зильберглянц. Илюшка вообще был человек занятный. Например, держал в подвале библиотеку – небогатую, томов в двадцать пять – и давал читать напрокат – рубль за одно прочтение. Когда рублей накапливалось в достатке, он собирал компанию – меня и еще двух-трех человек знакомых, – мы накупали водки и устраивали праздник души. Первый стакан был всегда за Литературу, за хлеб духовный, потом тосты мельчали и начиналась пьянка. Ближе к ночи Илюха бежал к «Стреле», там снимал девочек из какой-нибудь институтской общаги, и пьянка переходила в оргию.
Еще Илья собирал истории из еврейской жизни, имеющие хождение в народе. Эти истории он записывал в толстую амбарную книгу и все они начинались словом «однажды». Вот пример:
Однажды евреи протянули специальный кабель, чтобы взорвать все, что любо и дорого русскому человеку. Взрыв назначили на субботу, праздник еврейского шабаша, на девять вечера, когда население смотрит телепрограмму «Время». Самый главный еврей, зажавши в руке рубильник, говорит еврею помельче:
– Ну как, Давыдыч, пора? Сколько там на твоих натикало?
– В самый раз, Соломоныч, тютелька в тютельку, – отвечает еврей помельче.
– Где наша не пропадала. – Главный осеняет себя шестиконечным еврейским знамением и подает в сеть напряжение.
Вот какое страшное дело совершили однажды евреи в 9 вечера, в субботу, в праздник еврейского шабаша.
Или другой пример:
Однажды евреи придумали хитроумную электрическую машинку, чтобы посредством ее извести русского человека. Назвали они машинку «компьютер», чтобы непонятно звучало. А жил в поселке Торчки такой Юра Перов, механик Погожского МТСа. Он на нее посмотрел, на эту машинку, и ни слова не говоря, швырь ее в кормушку к быку. А бык в стойле был злой, звали быка Петлюра. Он как надавит большим желтым зубом – и нет еврейской машинки. Так механик Погожского МТСа показал безродным изобретателям, где раки зимуют.
Илья собирался послать эти истории в толстый московский журнал, специализирующийся на еврейском вопросе. Мы даже придумали Илье псевдоним и уговорили знакомую машинистку Верочку перепечатать текст в счет будущего гонорара.
В подвал я возвращался дворами. Ленинград – город дворов, и сколько его ни перекраивай, сколько ни бей тушами копровых баб по стенам его домов, дворы останутся навсегда – эти разбухшие от гноя аппендиксы, параши, в которые горожане вываливают по вечерам полные лохани с дерьмом, и куда бросаются по утрам девочки-самоубийцы. Можно от старой Коломны пройти дворами до Невского и весь Васильевский остров от Гавани и до Стрелки пересечь, ни разу не расшибив голову о качающийся спьяну фонарь и не наглотавшись уличного бензина. Можно долго и тихо идти, минуя многолюдные линии и слушая одно лишь урчанье в желудках помоечных крыс, да костлявый стук домино, да пьяные заупокойные плачи, да шелест дыханья младенцев, которых матери забывают до вечера на балконе.
Я пробирался к себе в подвал. Был вечер, по Фонтанке между мостами гуляла рябая вода, и по верхушкам волн прыгали отраженья окон. На плоском горбу моста я остановился позевать на закат, на заляпанное ржавчиной небо, на взбаламученный запад, похитивший у востока свет. И тут двуногая блошка, повисшая между звездами и рекой, звериным нюхом бомжа почуяла – пахнет серой. Сердце мое почуяло.
Я бросился в паутину улиц. В Троицком мне навстречу катилось бумажное колесо – лист из амбарной книги. Я вжался в церковный забор, вгляделся в туман за садом: ни четников, никого. Серный запах крепчал. Прикинув на глазок расстоянье, я перебежал по прямой проспект, замешкался у подворотни, прошел. Руки мои упали.
Взрывом выворотило у флигелька брюхо. Из переломленных балок торчало деревянное мясо, и пестрая груда обломков лежала, наспех сваленная у стены. Я разглядел сквозь пролом смятое кружево труб и спирали пара, которые вытягивал из темноты сквозняк.
Не было у меня больше дома. Не стало. Часть флигеля и стена котельной, намертво приросшая к флигелю, и подвал под флигелем, который я называл своим домом, демоны превратили в прах.
– Саша, – сказал мягкий голос Ильи. Он стоял по правую руку и улыбался невесть чему. – Когда в котельных ни с того ни с сего начинают взрываться котлы – что надо делать?
Он прижимал к животу разбухшую амбарную книгу. Из нее лезли листы, и картон переплета расслоился от взрывного удара.
«Однажды евреи подложили бомбу в котельную…» Улыбка у Ильи была грустной, так улыбается человек, оказавшийся без воды в пустыне.
– Я знаю, что надо делать. – Он продолжал улыбаться. – Надо отсюда уезжать. Пока не поздно, уносить ноги. Я подал документы на выезд.
– Конечно, Илья, уезжай. Я тоже скоро уеду. И Валентин уедет.
Ты его не знаешь, это мой старый друг. Через два месяца он улетает в Америку. Все мы уедем, и останется голое место. Эта вот развороченная куча на месте дома.
– Я иду к брату, – сказал Илья и пошел. Он шел и держался за книгу, словно это и был пропуск в ту неведомую страну, в которую он собирался уехать.
– Прощай, – сказал я ему, хотя больше всего на свете не любил слово «прощай».
– Прощай, – повторил я, когда фигура Ильи ушла в вечернюю тень.
– Ну, здравствуй, – сказали мне два фосфорных глаза, выглянувшие из темноты пролома.
– Здравствуйте, человек без пары, – сказала мертвая арка ниши, что чернила черноту подворотни. С площадки спрыгнул фантом, которого я называл Бежевым.
– Здравствуйте, гражданин Галиматов. Пришло время подвести итоги.
Это сказал Холодный. Он стоял за водосточной трубой, такой же длинный и узкий, как эта стекающая с крыши бледноголубая сопля, и скалился искусственными зубами.
Я раскланялся на три стороны:
– Спектакль начинается. Все актеры в сборе. Где же господин режиссер?
Я спокойно прошел вперед к наваленной куче мусора и положил каблук на вылезшую из матраса пружину. Пружина была родная, и матрас был родной – он знал наперечет каждое из моих натруженных ребер, как и я – все его заплаты и прошвы, – и помнил все мои сны, которые я рассказывал ему по ночам.
Они стали сходиться: сзади Бежевый, слева Холодный. Из пролома в стене котельной, скособочась, вылезал Жопа. С карниза посыпалась крошка, и в сахарном облаке штукатурки на землю сошел Курилка.
Пружина мягко покачивалась под ногой. Сначала я думал о вечности, потом вспомнил, что в кармане в вощеной бумаге лежит завернутая Натальей котлета. Я ее вытащил и, пошуршав оберткой, съел.
– Друзья, – сказал я, облизывая пальцы. – Зачем вам я, если честно? Ну зачем?
– Нужен, – услышал я четырехголосый ответ.
– Как же вы можете со мной что-то сделать, если у меня тринадцатый номер? И не где-нибудь, а в самом главном (я показал пальцем в обиталище Господа Бога) Информарии Жизни!
– Можем, – ответили мне все четыре.
– Можете, – согласился я. – Но вы же взрослые… (Я хотел назвать их людьми, но вовремя спохватился.) Вы должны понимать, что плохо будет не одному мне.
– Понимаем, – раздался односложный ответ.
– Так стоит ли тогда рисковать?
– Стоит.
– Вы уверены? – Я нарочно играл в вопросы. Не то чтобы оттягивал время, просто интересно было узнать уровень их разумности.
– Платформа, – сказал Курилка. – С ней сегодня покончено.
– Покончено, – повторили один за другим три его компаньона.
