Иван Наживин - Искушение в пустыне
— А вы разве были там?
— Был… Мы хорошо выпили со жрецами, а потом, когда действие рома повергло их с непривычки в прах, я пробрался в пещеры… Первые две, маленькие, совсем пусты, — только кости каких-то животных белеют на полу, — а в третьей, большой и красивой, сидят три каменных изображения божества, — так, грубое подобие человека с невероятно зверским выражением лица… А пред ними — три больших камня, вероятно, жертвенники… На эти камни я и насыпал алмазов и сапфиров, а потом разбросал их и по земле, по направлению к дальним пещерам, куда ведет очень узкий проход… Ну, а затем вернулся домой…
— Слухи о сокровищах взбудоражили весь остров… — сказал, поблескивая очками, Пэмброк. — Точно что-то темное и пьяное ползает теперь среди людей. Но что нам здесь делать? Еве и Максу помочь надо.
— Торопиться некуда, мой друг… — возразил профессор. — Тем теперь не до Макса. А Максу посидеть за решеткой и Еве поволноваться немножко только полезно — ведь, это и есть курс их лечения. Для чего же мешать ему? А потом мы, конечно, постараемся освободить его… Да, вы знаете, на днях прибывает из Европы пароход? Я вот готовлю отчет за первое полугодие…
— Очень интересно, как вы это написали… — сказал лорд.
— Да так, как есть… — пожал плечами профессор. — Полный развал хозяйственной жизни, грызня разных котерий[4] между собою за власть и не только впереди не видать никаких гордых завоеваний, но и то добро, которое привезли с собою, разматывается и топчется под ноги без всякой пользы для кого-либо. Я сам не ожидал, что результаты скажутся так быстро. Лечение идет настолько энергично и успешно, что значительную часть пациентов можно была бы выписать теперь же и возвратить в обычные условия жизни, но я хочу, чтобы они сами сказали это слово…
— А знаете, мне все кажется, что вы что-то слишком уж холодно относитесь к вашим… пациентам… — заметил Пэм-брок. — Ведь, многие из них искренне и глубоко страдают…
— Дорогой друг мой, я спокоен потому, что знаю, что другого выхода для них нет… — твердо сказал профессор.
— Они должны испить чашу священного безумия до дна и только там, на дне кубка, они увидят простую, казалось бы, истину, что они только неудавшиеся обезьяны, а совсем не боги-олимпийцы, какими они себя вообразили, совсем не Прометеи… Чем жестче опыт, тем скорее выздоровление… И мне иногда даже жаль, что вы здесь, — право, иногда вы очень мешаете им выздороветь…
— Я не такой объективный профессор, как вы… — улыбнулся Пэмброк, вставая. — Ну, до вечера…
— До вечера… — пожал ему руку профессор. — И не очень утешайте прекрасную Еву…
Лорд Пэмброк вышел, но только что профессор взялся снова за перо, как в дверь опять легонько постучали и в комнату вошел Петр.
— Извините, барин, что помешал… — сказал он. — Я хотел только спросить вас, правда ли, говорят, что скоро с родины пароход прийти должен?..
— Да. А что? — спросил профессор.
— Сделайте божескую милость, барин: отправьте меня домой… — сказал Петр. — Сил моих больше нету…
— В чем дело, голубчик? — ласково отозвался профессор, отодвигая отчет. — Зачем тебе домой?
Петр молчал в тяжкой борьбе с чем-то.
— Барин, да ведь вы… ничего не знаете… — едва выговорил он, наконец. — А я… я ведь… убивец… Ведь меня мать-сыра-земля не носит. Вся душа моя выболела…
— Постой, брат… Так волноваться не годится… — сказал профессор. — Давай говорить спокойно и толком… Можешь быть уверен, что никто, кроме меня, беды твоей знать не будет… Кто там? — крикнул он, отвечая на новый стук в дверь. — Войдите… А-а, пожалуйте… — поднялся он навстречу вошедшей в большом волнении Еве.
— Простите… — сказала она, взглянув на сильно взволнованного Петра. — Я, кажется, не вовремя…
— Мне, барышня, ничего… — волнуясь, отвечал Петр. — Я хошь на площади все скажу… И давно сказал бы, да ведь не поймут здесь этого… Здесь еще в ладоши хлопать будут: я убивец, а по-ихнему выходит, что я святое дело изделал…
— Ну, хорошо… Барышня добрая и поймет все, как нужно… — сказал профессор, подставляя стул Еве. — Садитесь… И ты садись… Вот так… — сказал он, сажая Петра за плечи на стул. — Не волнуйся и рассказывай все по порядку…
— Я, барин, из Екатеринбурха сам… — совладав немного с собой, тихо начал Петр. — И в солдатах там служил. А когда матросы царскую семью туда привезли, в караул к ним сколько разов я ходил. Да… И, Господи, что там только делалось!.. И что ни день, то страшнее, — бывало, волосы на голове от страху шевелятся, а отставать от других не моги!.. И поместили их под конец в каморку маленькую, в одно окошечко, и на всех семерых кроватку одну дали по-ганенькую, о трех ножках, железную. Царица-то совсем больная была, так те кровать-то ей отдали, а царь с наследником и дочерьми на полу спал, на грязной соломе, все в одной куче… А мы это за столом сидим, у окошка, махоркой дымим, в карты дуемся, матершинничаем, а как полночь, подымаем всех, быдто, проверку делать и объискивать: и царя самого, и наследника сонного, и царевен… И погано так шарим, нехорошо, чтобы обидно было, горька чтобы было, а в особенности царевен, девушек… Иной раз какая так вся и вспыхнет… Да… И оборвались все они, загрязнились, исхудали, и глаза у всех сделались страшные-страш-ные, большие такие… А потом… велели там… енти… прикончить чтобы всех совсем… И должно быть, почуяли они конец свой… Смотрю, царевна Ольга… вся исхудалая, точно насквозь вся светится… достала откуда-то клочок бумажки и на коленках пишет что-то, — подумает, подумает и еще попишет, а у самой слезы из глаз катятся… И на меня посмотрела этими глазами своими, — не выдержал я, отвернулся… Ну, велели всех их в подвал вести. Да. А вокруг это солдатня пьяная, похабство… Государь, видно, понял, побелел весь, прижал мальчика к себе… и тот беду чует, так весь и трепыхается… а царь гладит его по головке, целует, говорит что-то тихонько… царица на грязном полу бьется… волосы седые на себе рвет… царевны трясутся, плачут… Господи, Господи, сил моих нету!.. И давай те… из левольвер-тов… всех, в упор… Да… А потом свалили всех… на телегу… увезли за город… на пустырь… и… жечь давай… Прибежал я, себя не помню, назад — зачем, уж и не знаю… ополоумел… — смотрю, бумажка ее в соломе запуталась… Поднял я ее и… и… вот… — едва выговорил он и подал профессору клочок мятой бумаги.
Профессор заглянул в написанное. Лицо его омрачилось. Петр, закрыв лицо руками, трясся, не в силах выговорить ни одного слова.
— Вся душа кровью облилась… — едва слышно сказал он. — И… убежал я от их… В лесах, в монастырях скрывался… молился… постом изводил себя — нет, не легчает сердцу!..
И когда прошел слух что собирают всех большевиков на вывоз, объявился и я, — думал я, наказанье отбывать. А тут эаместо того шеколад, бисквиты… баловство всякое… Отпустите, барин, домой, — приеду, повинюсь, пущай в каторгу пошлют, пущай казнят, а так… не могу… я… Как вспомню я эти… глаза ихние… страшные… понимающие, в душу смотрят… как она на коленках пишет… не могу, нет… Лучше руки на себя наложить…
— Хорошо, ты поедешь, голубчик… — тихо сказал профессор и, подняв на солдата испытующий взгляд, продолжал: — Но я советовал бы тебе об этом никому не заявлять. Это было давно, искать тебя никто не будет, ты можешь жить спокойно и честно трудиться. Какой толк теперь в твоем заявлении? Ведь тех несчастных ты все равно не воскресишь… А на обзаведение и на дорогу возьми вот несколько этих камней — ты слыхал ведь о них? Продашь и на всю жизнь будешь обеспечен… — говорил он, доставая из ящика стола алмазы. — Ты славный парень и я рад помочь тебе…
— Не понимаете и вы меня, барин… — встав, с тоской проговорил Петр. — Не спокоя ищу я себе, а страданья, креста ищу, чтобы искупить страшный грех свой… И не нужны мне ваши камушки… Спасибо за доброту вашу, а только ни к чему мне это…
— Ну, хорошо… — сказал профессор задумчиво. — Готовься к отъезду… И, если что будет нужно, ты скажешь мне, и я все сделаю… А эту бумажку подари мне на память…
— Возьмите, барин… Только сделайте милость, не… показывайте ее тут никому… Не понимают тут люди этого… надсмеются еще… Благодарим покорно, барин, что… не погнушались… Я уж пойду… Низвините, барышня… — поклонился он Еве, не подымая глаз, и вышел.
— А что там… на бумажке?… — взволнованная, сказала Ева.
— Ее молитва… стихи… — тихо отвечал профессор. — Вот послушайте… — прибавил он и прочел:
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей…
Владыка мира, Бог вселенной,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый, страшный час!
И у преддверия могилы
Вдохни в уста твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов…[5]
Наступило взволнованное молчание.
