Александр Житинский - Вчера, сегодня, позавчера...
«Я не поеду», – сказал я без всякого выражения. «Правильно. Не поедешь, а полетишь», – вкрадчиво сказал он, и тут же его голос набрал страшную высоту, точно самолет с вертикальным взлетом. Сейчас есть такие удивительные самолеты. «Полетишь, как миленький!.. Романчики, понимаешь, стал крутить! Тебя еще сечь надо, сечь!»
И он показал газетой, как нужно меня сечь – вот так меня нужно сечь, сверху вниз, с оттяжкой, по всем моим чувствительным местам, по нервам, по душе моей надо сечь, которая еще не верила и пела какую-то радостную песенку там, внутри.
Песенка оборвалась. Часы на кухне вяло склевывали секунды. И вправду, меня стоило тогда высечь, потому что я не разорвал этот билет, не сжег его на огне и не развеял пепел по ветру. Врожденное уважение к документу, к бумажке, предписывающей сделать то-то и то-то в назначенный срок, оказалось сильнее. Вчера бумажка предписывала мне улететь в восемь двадцать утра, а встретиться мы должны были лишь в десять, причем это время не было закреплено документально, утверждено печатью и заверено у нотариуса. Оно не имело той юридической силы, которая таилась в голубом авиабилете.
Моей умеренной безрассудности хватило вчера на то, чтобы выскочить на следующее утро в шесть часов из дому, добежать с чемоданом до стоянки такси, разбудить водителя, досыпавшего смену, и примчаться на улицу Марата.
Тетка, скорее раздосадованная, чем удивленная моим ранним визитом, вызвала тебя на лестничную площадку. Ты появилась в халатике, заспанная, со спутанными волосами, и я стал целовать тебя, чувствуя тепло сонного тела. Ты ничего не понимала, послушно ожидая объяснений, а потом, с удивительной покорностью взглянув на билет, тихо ушла одеваться. Через пять минут мы ехали в аэропорт, чтобы расстаться еще на восемь лет, до нашей сегодняшней встречи.
В такси мы почти не разговаривали. Бывают минуты, когда разговаривать вовсе не нужно, потому что язык чрезвычайно беден, и достаточно лишь касаться руки, как тогда, на пляже, после игры в прятки и той влажной туманной ночи, когда ты шла по саду и меня не заметила.
…Утром солнце выкатилось из моря и высушило туман. Он поднялся к небу прозрачными струйками и превратился в беспечные облака, которые не спеша удалились за сопки. Солнце поднималось над горизонтом, незаметно уменьшаясь в размерах и меняя цвет с красного на желтый, а потом раскаляясь до голубоватой белизны. Искупавшись, мы легли на пляже под этим дальневосточным молодым солнцем, которое только начинало свой путь к Ленинграду, чтобы там опуститься уже холодным в скучные воды Финского залива. Мы спрятались под японским бамбуковым зонтиком, лежащим на боку и просвечивающим фигурками в кимоно, пагодами и цветущими вишневыми ветками. Я не помню, как очутился под зонтиком рядом с тобой. Сквозь твои пальцы сыпался песок, ты набирала его в ладонь и смотрела, как он стекает сухими струйками вниз.
Ничего не происходило под японским зонтиком: только сыпался песок, только голубые и розовые тени пагод перемещались по нашим лицам, только весь мир исчез за бамбуковыми струнками, и наше молчание было таким согласным и полным, что одноклассники его поняли и расползлись по пляжу кто куда. Но мы не заметили этого. Мы мирились молча, мирились, кажется, на всю жизнь и тихо выбирали друг друга в любимые. Наши руки едва касались, не кожей даже, а белыми, выгоревшими на солнце волосками, по которым передавались неясные и робкие сигналы любви.
Сколько это продолжалось – минуту, час?.. Выбор был сделан, и он оказался мучительно верным. Не очень счастливым он оказался, это точно, но мы слишком многого хотим. Достаточно, что он был верным. Не всем так везет…
Сразу после того, как я узнала об их прошлой встрече и увидела, какое она произвела впечатление на моего мужа, я впала в тоску и замкнулась. Алик меня предал, так я думала. Он носил в себе любовь к ней и только ждал случая. Теперь он помучается и бросит меня, если она позовет его к себе. А если не бросит, то сделает так из-за своего упрямства, чтобы быть последовательным. Ведь он мне говорил, что именно такую жену, как я, он и хотел.
Мы тогда еще жили с его родителями, надеясь в скором времени получить свою квартиру. Еще в июне, перед моим отъездом на юг, мы вместе мечтали о том, как ее получим. Мы расставляли по двум комнатам мебель, которой у нас не было. Мы придумывали веселое новоселье. И мы часто ходили смотреть на строительство нашего будущего дома.
И вот в один момент мне все стало безразлично. Приехав домой, я обнаружила, что не могу даже общаться с его родителями, хотя они были ни при чем. Отец Алика пробовал со мной заговорить об этом событии. Мне показалось, что он что-то знает, а потом он и сам сказал, что отправил Алика самолетом ко мне, потому что увидел его состояние. Я его поблагодарила, но вышло это у меня так, что он обиделся.
Самолет здесь не поможет. Каким самолетом можно было его вернуть?
Только с дочкой я находила общий язык. Я всю свою оставшуюся любовь отдала ей, а сама непрерывно размышляла, что же мне делать. Алик ходил грустный, иногда отрешенный, иногда выпивал, а ко мне относился с печальной лаской. Но мне его виноватые вздохи были не нужны.
Сначала я хотела на все плюнуть и уйти. Пускай едет к ней, начинает все сначала или продолжает, не знаю. Я проиграла и должна уйти. Я не чувствовала тогда в себе сил бороться и никакой надежды не имела.
Однажды он выпил и пришел домой поздно. Вошел в нашу комнату, сел на диван и повесил голову. В тот момент он мне показался тряпкой, не мужчиной, и я презрительно ему сказала:
– Я же тебя не держу… Уходи к ней!
– Видишь ли, Ириша, меня не зовут, – сказал он.
– Ну и мне ты такой не нужен.
– Ты понимаешь, что я не могу соединить… Я теперь навсегда разделен… Мне не собрать себя, я такой никому не нужен, ни тебе, ни ей, потому что вы всегда хотите целое, все или ничего… А я половинка, – усмехнулся он. – Только половинка…
И он провел ребром ладони ото лба книзу, как бы рассекая себя на две части.
Я много думала, когда смогла думать, и помог мне случай. Как-то раз я проезжала мимо того места, где строился наш будущий дом. Я не видела его несколько месяцев, с июня, и взглянула в окно автобуса просто по привычке. Как он там продвигается? Я увидела каменщиков. Они клали последний, девятый этаж нашего дома. Дом стоял почти готовый, а наверху маленькие люди методично укладывали совсем крохотные кирпичи. И я подумала, что нужно великое терпение, чтобы сложить из маленьких брусков такую махину. Конечно, умение тоже необходимо, но тогда я подумала почему-то о терпении.
Я решила бороться за наш дом, за нашу семью и оружием своим выбрала терпение. Это не то же самое, что покорность. Я робкая, но гордая, и если бы Алик хоть чуточку унизил меня, я бы не стерпела. Но он по-прежнему был моим другом и видел во мне друга, хотя думал только о ней. Я это чувствовала.
Прошло месяца два-три, и я увидела, что положение не изменилось. Я немного воспрянула духом, потому что в этом было и нечто отрадное: мы не расстались с Аликом сразу, а теперь на моей стороне было время.
И я стала потихоньку бороться. Так, чтобы он не замечал моей борьбы. Я решила не упоминать об их встрече и о ней, вести себя так, будто ничего не произошло, но и не приставать к нему с ласками, излишними разговорами и планами на будущее. Я решила держаться чуть поодаль.
К моей сопернице отношение у меня было двойственное. Я видела в ней женщину, способную, если она захочет, отнять у меня мужа. Вот это было самое страшное – если захочет. А с другой стороны, она по-прежнему оставалась той девочкой с букетиком и удивительной улыбкой, и ей тоже было несладко.
Проходили месяцы, наша семья не разрушалась, но и не склеивалась. Я все думала: почему Алик не уходит, почему она его не зовет? Ведь она любит его, и она свободна…
…И вот сегодня я наконец устроил тебе допрос в самом центре Москвы, в каком-то удивительно безлюдном скверике. Мы были точно на островке, окруженном потоками автомобилей и пешеходов, но здесь, рядом с основательной скамейкой, выгнутой как арфа, бродил только жирный московский голубь. Он царапал лапками серый лед, обегая нас по окружности и прислушиваясь к разговору.
«Прости меня, Алешка, я сорвалась, – сказала ты. – Мне не нужно было напоминать о себе. Я случайно узнала твой новый адрес и не выдержала…» – «Да ты понимаешь, что говоришь?! Случайно узнала адрес!.. Ты не должна была терять меня тогда – вот что главное! Или тебе срочно потребовалось замуж? Ты ведь знала, что я был готов на все. Ты знала?» – «Да, – сказала ты и вдруг спросила: – Как твоя семья? Дети уже большие?» – «В семье у меня все в порядке, – отмахнулся я, – при чем здесь моя семья?» – «Вот и хорошо», – сказала ты и замолчала, снова превратившись в мраморную девочку «Смирение».
И тут я с изумлением подумал о том, что у меня в семье и вправду полный порядок, что мы с Ириной живем дружно и любим наших детей, что семья стала необходимой моей частью и что дом, который мы только начинали строить вчера, уже построен. А построен он во многом благодаря тебе. Ты единственная могла его разрушить восемь лет назад, но не пожелала этого сделать. Тогда достаточно было даже не твоего желания, а просто согласия – достаточно было писать мне чуть-чуть более ласковые письма, достаточно было появиться еще хотя бы на день в январе, но ты не захотела строить свой дом на обломках чужого…
