Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин
Парменид воодушевился и понес стихами:
— Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав,
Что за пути изысканья единственно мыслить возможно.
Первый гласит, что “есть” и “не быть никак невозможно”:
Это — путь Убежденья, которое Истине спутник,
Путь второй — что “не есть” и “не быть должно неизбежно”:
Это тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна,
Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся),
Ни изъяснить…
— О чем эти прекрасные стихи? — простонала официантка. — Они разрывают мне душу!
— Тут Парменид говорит, — начал Сократ, опасливо поглядывая на Каллипигу, — что если критерием истины является мнительный разум, то грош цена такой истине. Он, этот высокоумный Парменид, навеки осудил мнительный разум, обладающий лишь бессильными постижениями, и положил в основание научный, то есть непогрешимый критерий, отойдя окончательно от доверия к чувственным восприятиям.
Тут компания строителей, с окончательно и бесповоротно трезвым прорабом во главе, начала подгонять критерий истины к ближайшим окрестностям исчезнувшего навеки Акрополя. И я прикинул в уме, продадут они на сторону или нет нашу забегаловку, в которой мы так мирно философствовали. Выходила некоторая неопределенность. Но в это мгновение Каллипига воскликнула:
— Так я и знала! Вот почему он больше ко мне ни разу не пришел! Не иначе, как Даздраперма завладела твоими чувственными восприятиями, а они-то уж точно оказались ложными! Ведь я еще тогда почувствовала, что ты что-то замыслил.
— Мыслить — то же, что быть, — печально сказал Парменид.
— Ну да! — воскликнула Каллипига. — Это еще Декарт утверждал. “Мыслю, следовательно, существую”. А потом простудился и помер у меня на коленях!
“О! — мысленно воскликнул я. — Сколько же их перебывало у нее на коленях!”
Парменид философически выдержал комментарий и продолжил:
— Можно лишь то говорить и мыслить, что есть, бытие ведь
Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.
Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья,
А затем от того, где люди, лишенные знанья,
Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит
В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи
Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы,
Коими “быть” и не “быть” одним признается и тем же
И не тем же, но все идет на попятную тотчас.
— Вот и Гамлет, — сказала Каллипига, — все мучился вопросом, бедный: “быть” ему или “не быть”? Ну, а уж потом-то его и не стало…
“Еще и Гамлет какой-то!” — ужаснулся я.
Парменид, видать, решил довести свое поэтическое рассуждение до конца.
— Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо,
Путь второй отмести как немыслимый и безымянный
(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.
Как может “быть потом” то, что есть, как могло “быть в прошлом”?
“Было” — значит не есть, не есть, если “некогда будет”.
“Есть, конечно, есть”, — подумал я, едва улавливая уже исчезающий запах щей. Но Парменид-то, оказывается, имел в виду другое. Да и стакан мой снова был полон. Ну, я и занюхал его голым локтем.
— Вот в чем и ошибка Гамлета была, — сказала Каллипига. — Надо было спрашивать: “есть или не есть”, а он все свое: “быть или не быть”! Вот и не “стал”, но “был”, точно знаю.
А Парменид, словно в каком-то экстазе, продолжал:
— Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.
И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:
Тут вот — не больше его ничуть, а там вот — не меньше,
Что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим.
Но, поскольку есть крайний предел, оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот.
Ибо нет ни не-сущего, кое ему помешало б
С равным смыкаться, ни сущего, так чтобы тут его было
Больше, меньше — там, раз все оно неуязвимо.
Ибо отовсюду равно себе, однородно в границах.
Здесь достоверное слово и мысль мою завершаю
Я об Истине…
Стихи Парменида мне понравились, что-то в них было общее с рекламой товаров на телевидении. И я снова выпил оказавшийся полным стакан самогона. Нет, не одолеть Дионису… Оглядевшись, я обнаружил, что все прочие столы сдвинуты поближе к нашему, так что теперь уже щи было не пронести, не расплескав. Все молчали, соображая, что же такого сказал Парменид. Первой встрепенулась официантка.
— Ага! — сказала она. — Я поняла! Говоря о вечной и нежной любви, ты, Парменид, выделяешь два типа познания, за которыми стоят два уровня мира: неизменный умопостигаемый мир Единого и изменчивый чувственно постигаемый мир множественности, мир истины и мир явлений. Так как критерием истины принят разум, то учение свое ты, Парменид, развиваешь на строго логической основе. Здорово!
Обрадовавшись, что критерием истины принят разум, строители начали перебирать, к чему бы, плохо лежащему, немедленно применить его. Лишь прораб Митрич отчаянно молчал. Но в стане почитателей критерия истины согласия пока, к счастью, не было.
— Такого о любви я еще не слышала, — сказала официантка. — Но если, как говоришь ты, Парменид,
“… оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот”. -
Тут официантка похлопала себя сначала по округлым бокам, потом по отяжелевшим грудям.
— Если бытие таково, то оно имеет середину и края, а, обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или не так, Парменид?
— По частям, — предложил один строитель.
— Нет, всю сразу, — не согласился с ним второй.
О чем они спорили, я не знал. Ну, да это их дело, что пустить насторону.
— Так, — неуверенно ответил мудрый философ.
— Ничто, однако, не препятствует, чтобы разделенное на части имело в каждой части свойство единого, и, чтобы, будучи всем и целым, оно, таким образом было единым, — сказала официантка.
— Почему бы и нет? — уже более уверенно заявил Парменид.
— Однако ведь невозможно, чтобы само единое обладало этим свойством
— Это отчего же? — удивился Парменид.
— Истинно единое, согласно твоему определению, должно, конечно, считаться полностью неделимым.
— Конечно, должно! — воскликнул Парменид.
— В противном случае, то есть, будучи составленным из многих частей, оно не будет соответствовать определению.
— Начинаю понимать, — с некоторым недоумением в голосе сказал Парменид.
— Будет ли теперь бытие, обладающее, таким образом, свойством единого, единым и целым, или нам вовсе не следует принимать бытие за целое?
— Ты предложила трудный выбор, — в задумчивости сказал Парменид.
— Ведь если бытие обладает свойством быть в каком-то едином, то оно уже не будет тождественным единому и всё будет больше единого.
— Да, — с великим трудом согласился Парменид.
— Далее, если бытие есть целое не потому, что оно получило этой свойство от единого, но само по себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя.
— Истинно так, — обрадовался Парменид.
— Но согласно этому объяснению, бытие, лишаясь самого себя, будет уже небытием.
— Похоже на то, — сник Парменид.
— И всё снова становится больше единого, если бытие и целое получили каждый свою собственную природу.
— Надо же! — удивился Парменид.
— Если же целое вообще не существует, то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит не быть и никогда не стать быть.
— Все равно ведь он когда-нибудь кончится и перестанет быть, — заявил третий строитель.
— Ага, — согласился прораб Митрич.
Надо заметить, что строители переговаривались вполголоса и нисколько не мешали диалектическому спору наивной официантки и многоумного Парменида.
