Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин
— А это сущее, например, спецтехника, не может быть и преходящим.
— Ты мне скажи, спецтехнику тоже угнали?
— Я же тебе только что доказал, что она не существует.
— Ну, дела у нас на стройке. Б…цкий род!
— А вот другое доказательство. Если оно, например Парфенон, существует, оно или единое, или многое. Но, как ты сейчас увидишь, оно и не единое, и не многое.
Тут все обратили свои взоры на Акрополь. Парфенона на нем, действительно, не было.
— Вижу, вижу, — немного начал успокаиваться прораб Митрич. — Не продолжай дальше. А то ведь и сам Акрополь на сувенирные камешки кто-нибудь догадается пустить.
— Да выброси ты, Митрич, этот Акрополь из головы! Если предметы мысли не есть сущее, то сущее не мыслится. Стало быть, если кто-нибудь мыслит, что колесницы движутся по морю, то, даже если он этого не видит, ему надо верить, что колесницы есть то, что находится в состязании на море.
— И колесные пароходы! — в отчаянии воскликнул прораб Митрич.
— Это нелепо, Митрич, право же. Мы же договорились, что сущее не мыслится и не постигается.
А Акрополь-то и в самом деле что-то уже не возвышался над Сибирскими Афинами. Пароходы же отсюда не были видны. Но, скорее всего, тоже стали не-сущими.
— Давай прекратим это, — предложил прораб Митрич. — а то вы и до самих Сибирских Афин дойдете.
— Что ты, Митрич, мы же истинные патриоты!
— Вы мне лучше вот что скажите: кто спер-то все это?
— Я же говорил еще в самом начале, что даже если сущее, например…
— Остановись! Не перечисляй!
— Ладно, — согласился все тот же четвертый, — даже если сущее и постигается, оно неизъяснимо другому. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним, тебе, например, Митрич…
— Нет, нет! — в некотором ужасе закричал прораб Митрич.
— Ага. Мы объявляем, значит, своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.
— А где же эти объясняющие слово предметы? Но, чу! Я все понял. Раз нет сущего и оно по природе своей не может быть ни познаваемым, ни сообщаемым другому, то, выходит, не существует и никакого критерия.
— Верно, Митрич! — возликовал пятый. — Мы ничего не знаем. И мы не знаем того факта, что мы ничего не знаем.
— Из-за слабости мы не в силах судить об истинном, — опечалился шестой.
— Я жив, слава богам! — очнулся от какого-то транса прораб Митрич. — Отметим это удивительное событие!
— Надо отметить, — согласились все остальные.
— У всех мнящая мысль пребывает, — печально вздохнул Ксенофан, отлип от Каллипиги и поплелся по миру поносить несуществующего Гомера и неуловимый критерий истины.
г. Томск
"ДЕНЬ и НОЧЬ" Литературный журнал для семейного чтения (c) N 7-8 2001 г.
Часть вторая. СИМПОЗИУМ
Глава первая
В забегаловке в беспорядке стояло с десяток грязных столов. За некоторыми на неверных стульях сидели люди, хлебая щи или только ожидая, когда их принесет остервенелая официантка.
Запах щей был тот самый, что я унюхал еще в кухоньке барака, когда вырвался от нас-всех, и мы с Сократом проникли на симпосий к Каллипиге. Я, было, начал осматриваться в поисках наиболее чистого стола, но Сократ уже нашел то, что ему было нужно, и теперь шел к самому грязному, заставленному тарелками и стаканами. За столом сидел один человек.
— Радуйся, Парменид! — сказал Сократ.
— Радуйся и ты, Сократ, — ответил старик и отхлебнул из тарелки ложку щей, со свешивающейся с нее квашеной капустой.
— А где Зенон?
— Деньгу зашибает.
Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но красив и представителен. Лет ему было за шестьдесят пять.
— А уж я-то как рада такой встрече! — запела Каллипига. — Сколько лет, сколько зим! Не забыл меня?
— Тебя забудешь! — ответил старик. — И я рад, Каллипига.
Мы начали рассаживаться вокруг стола, причем Сократ сгреб тарелки и стаканы и переместил их на соседний стол, чем вызвал очень сильное неудовольствие и волнение официантки.
— Тоже жрать будете? — пересилив себя, вежливо спросила она.
— Пожрем, конечно, — ответила Каллипига.
— А пойло будете пить?
— И пойла хлебнем, — успокоил ее Сократ.
— А расплачиваться есть чем?
— Монетой, имеющей хождение в Безвременье, пойдет? — спросил Сократ и указал на Каллипигу пальцем.
Каллипига вынула из-за щеки драхму, тщательно вытерла ее о мои умопостигаемые штаны и показала официантке.
— Пойдет, — равнодушно сказала та и тут же снова озлилась: — А то сидит вот старый хрыч, — она указала на Парменида, — уже почти все съел и выхлебал, а рассчитываться что-то не торопится.
— Да рассчитаюсь я, — видимо уже в какой раз успокоил Парменид официантку и допил остатки самогона из стакана, впрочем, даже не поморщившись.
— А чем ты сегодня производишь расчет? — поинтересовалась Каллипига.
— Вступлением к поэме “О природе”.
— Больше-то ничего и не умеете, — немного успокаиваясь, сказала официантка. — Все о природе, да о природе! Ее уже почти и не осталось. Когда о любви писать начнете?!
— Вовремя мы зашли в эту забегаловку, — обрадовался Сократ. — И пожрем, как говорит владелица сего приюта страждущих, и умные мысли послушаем.
— Давай расплачивайся, Парменид, — попросила Каллипига. — А то мне уже невтерпеж.
— Заказывать будете? — ехидно поинтересовалась официантка.
— Будем, будем, — успокоил ее Сократ. — Жратвы и пойла.
— На троих, — уточнила Каллипига.
Пока официантка нехотя принимала заказ, записывала его в блокнотик, отрывала листок, засовывала его себе в задницу, лениво покачивая широкими бедрами, шла к амбразуре раздачи, что-то там говорила, смеялась, забывала о нас, вспоминала, снова забывала, Парменид справился со щами из кислой капусты.
Наши же щи что-то задерживались. То ли капуста еще не укисла, то ли очаг погас, то ли еще что-то в природе нарушилось. Уже и сам Парменид откашлялся и отер бороду, приготовившись к декламации. Уже и мы трое замерли в благоговейном ожидании. А официантка все не шла и не шла. Пармениду, похоже, тоже надоело ждать, тем более что самогонку он выпил и щи выхлебал.
Еще с минуту длилось томительное ожидание, и Парменид начал. Может, у него дела какие были, и он торопился.
— Я влеком кобылицами; сколько на сердце приходит,
Мчатся они, вступивши со мной на путь многославный
Той богини, что мужа к знанью влечет повсеградно.
Им увлечен: по нему многоумные мчат кобылицы,
Тащат они колесницу. И девы путь указуют.
В ступицах ось издает звучанье свистящей свирели,
Накалена (двумя точеными путь ускоряя
Обоюдно кругами), когда торопились отправить
Девы те, Гелиады, чертоги Ночи покинув,
К свету, сбросивши прочь руками голов покрывала.
Парменид на мгновение замолчал, переводя дух. А я обнаружил, что официантка уже сидит за нашим столом и обливается слезами.
— Как печально и красиво, — сказала она. — Я плачу, а от чего? К счастью, я ничего не понимаю, но твои стихи, старик, словно, уносят меня к какому-то чудесному свету.
— Чего тут не понять? — нахмурился Парменид. Наверное, испугался, что его поэма не будет принята в счет оплаты за щи и самогон.
— Кто растолкует мне, — сказала официантка, — тому это зачтется как оплата за обед с самогонкой.
— Да тут, действительно, все просто, — тотчас же вступил в разговор Сократ. — В этих стихах под несущими его кобылицами многоумный Парменид понимает неразумные стремления и влечения своей души, под ездой по многославному пути богини — теорию, основанную на философском разуме, каковой разум, наподобие водящей богини, указывает путь к познанию всех вещей. Под девами, идущими впереди него, он понимает чувственные восприятия и прикровенно имеет в виду слуховые восприятия в словах: “двумя точеными путь ускоряя кругами”, то есть кругами ушей, при помощи которых они воспринимают звук. Ощущения зрения он назвал девами Гелиадами. Чертоги же ночи они покинули, бросившись к свету, потому что без света не бывает использования зрительных ощущений.
