Александр Полосин - Армагеддон был вчера
Что он видит этими удивительными глазами?
По спине словно пробежала холодная ящерка: Апти вспомнил, что древние верили, будто перед смертью им открываются небеса, и они могут видеть грядущее…
И вдруг он понял, что надо сделать, свирепо оскалился:
– Этот шакал должен жить… пока. Для того, чтобы показать, как будут умирать на нашей земле его братья – русы.
Он посмотрел на остатки башни, на разбросанные доски, подмигнул Ковалю:
– Поздравляю, ты, наверное, даже сможешь стать святым…
Фархив, мгновенно поняв, презрительно скривился – мало чести глумиться над побеждённым. Тем более что этот парень – настоящий герой! – далеко не поверженный и не побеждённый. Вот уж он-то в первую очередь солдат, и уже поэтому достоин уважения.
Но, тем не менее, кивнул воинам выполнять. Это их война, а ему платят, чтобы он выполнял приказы. И убивал неверных.
* * *Спустя полчаса боевики, обвешанные трофеями, медленно удалялись от разбитого блокпоста. Шли без обычных шуточек, в гробовом молчании, поражённые невероятной стойкостью этого мальчишки. Он, похоже, совсем свихнулся – совершенно не чувствует боли, только хохочет им в лицо. Даже глумиться над таким неинтересно.
Коваль, раздетый донага, остался висеть на самодельном кресте, намертво прикрученный к нему стальной проволокой. Морозный ветер удивлённо шевелил неприкрытые русые волосы, но без злобы, а… скорее сочувственно, словно утешал…
Фархив недовольно поглядывал через плечо на распятого руса. Внезапно до них донёсся жуткий хохот, испуганное эхо заметалось между камней, звонко перекликаясь разными голосами.
А Коваль улыбался, глядя пустыми, окровавленными глазницами в небо. Апти вдруг увидел, как из мрачных облаков на него грозно смотрит свирепый бородатый воин. Вот потянулась могучая волосатая рука. Не рука – настоящая звериная лапа!...
Он в ужасе замер, сглотнул – от неё не спрячешься...
Резкий звук выстрела стряхнул наваждение. Апти мгновенно присел, обернулся испуганно.
Фархив, зло сверкая тёмными глазами, убирал от плеча СВДшку. Презрительно поджатые губы выглядели на тёмном лице как шрам.
Голова Коваля безжизненно висела, по груди медленно стекала густая вязкая кровь
Апти с опаской глянул вверх. Облака сворачивались в жгуты и неторопливо потягивались. Не было никаких великанов, волосатых лап… Ничего!...
– Показалось! – прошептал он беззвучно и дрожащей рукой достал сигарету. – Просто показалось!…
А в облаках медленно затихал жуткий утробный рык небесного зверя. Затихал неохотно, ворчливо, словно тот отвернулся, довольный хотя бы малостью. Отвернулся не совсем… лишь на время...
Дмитрий Литвинцев СудьяКакое самое неблагодарное дело на земле?
Судить. Выносить приговор, зная, что сам не без греха, определять чужие судьбы, не имея на то никакого права, кроме разве что уголовного.
Виновен… и яд впрыснут в кровь. Виновен… и пули вонзились в живую плоть. Виновен… и ток свёл судорогой тело.
Виновен… и голова отделена от тела бесстрастным лезвием топора – спасителя, освободившего парализованную ужасом душу.
Судьи, кто эти люди? Каково им принимать подобные решения? А палачи – свидетели последних минут жизни осуждённых на казнь? Во все времена судей уважали и побаивались, а палачей ненавидели и презирали. Справедливо ли это? Палач – карающая длань судьи. Можно ли ненавидеть руки, забывая про голову? Каждый раз, обрекая кого-то на смерть, судья, если в нём не умерло всё человеческое, подписывает приговор и себе. Кто способен справиться с этим?
А альтернатива, есть ли она? Что делать с людьми не просто не адекватными, но социально опасными: убийцами, маньяками, душегубами? Гуманна ли смертная казнь по отношению к подобному контингенту? Каждый сам решает для себя этот вопрос. Есть доводы и за смертную казнь и за её отмену. С обеих сторон звучат убийственные по убедительности формулировки.
Поколения бумагомарак веками упражнялись на тему того, что чувствует жертва, об этом написаны сотни книг. Гораздо меньше литературы, пытающейся передать, чувства, сомнения тех, что обрекли на смерть (по закону) или те, что своими руками вынули душу из тела. Что они чувствуют, говоря: «виновен»? Каково им после приведения приговора в исполнение? И способны ли они вообще что-либо чувствовать после десятка по их слову умерщвленных? А после сотни? Кто-то может сказать, что здесь-де необходим личный опыт, подобные переживания не передаются. Их надо прожить. В этом вся сложность. Но ведь никто из того света не возвращался, чтобы передать ощущения от собственной казни…
* * *Было уже далеко за полночь. Холодный осенний ветер ярился за окном, кидаясь на ненавистное человеческое жилье – источник тепла и света. С той стороны окна – в комнате горел свет. За столом в напряжённой позе сидел мужчина средних лет.
Фёдор Михайлович Лавров недаром мучился этими и другими не менее острыми вопросами своего бытия в столь поздний час. Неподкупный, честный и принципиальный судья, да просто думающий человек, он каждый раз терзался подобными мыслями перед вынесением приговора. Всё ли он учел? Сумел ли отделить от словесной шелухи защитника и обвинителя зерна истины, ведь на кону у судьбы в очередной раз человеческая жизнь? Вправе ли он оборвать её одним своим словом? Каждый раз, произнося проклятое «виновен» по таким делам, он чувствовал, как обрывается что-то, какая-то нить, струна в его душе.
«Когда-нибудь так же оборвётся что-то и в моём сердце», – мрачно подумал судья. Как же надоела вся эта грязь! На ум пришли строки:
Что мешает нам, скажите, жить в согласии друг с другом? Отчего же злобой чёрной переполнены сердца?
И взаимные обиды стали тем порочным кругом, Что разрушить не под силу никому и никогда.
Разум мой не хочет верить, что Творец, властитель Слова, Мог создать такую мерзость, что сидит в душе людей.
На каком из перекрёстков сбились мы с пути прямого? Позабыв Отца заветы, превратилися в зверей.
На первый взгляд, рассматриваемое им дело было довольно простым. Некий молодой человек обвинялся в изнасиловании и убийстве четырёх женщин в возрасте от двадцати трех до сорока пяти лет. Обвинение было очень убедительным, демонстрировало суду неопровержимые улики, нашло даже какого-то свидетеля, якобы видевшего, как молодой человек выбегал из подворотни, где позже был обнаружен труп одной из жертв.
Защита была слаба: парень не смог нанять хорошего адвоката, а защитник, предоставленный ему государством был откровенно плох. В суде на государственной службе карьеру можно сделать только по линии прокуратуры.
Вот и получается, что защищай парня кто-то иной, более опытный и умелый, обвинение, возможно, и рассыпалось бы, а так… Видно, бедняге грозит «вышка».
Лавров, несмотря на красноречие прокурора и довольно внушительный список улик, среди которых оказался даже нож с отпечатками пальцев подсудимого, которым была зарезана одна из жертв, не мог поверить в то, что человек, обладающий столь чистым и открытым взглядом, мог совершить такое. За свою долгую карьеру судьи много он повидал всякой мрази: насильников, серийный убийц, маньяков. Он узнавал их по манере вести себя, по характерному «мёртвому» взгляду. Трудно, ох, трудно было смотреть им в глаза! В них виделось что-то нечеловеческое, даже не звериное, что-то не живое. Нездешнее.
