Владимир Ильин - Бог из машины
– Поднимите вашу правую руку. Не можете? А теперь? – Он опять бросил пристальный взгляд на правую руку коменданта, продолжая говорить: – Теперь ваша рука поднимается независимо от вашей воли, она берет ручку и начинает писать: "Распоряжение"…
Когда текст документа был полностью написан под диктовку Хармана и рука фон Риббеля поставила подпись, обер-лейтенант взял бумагу и сказал: I
– А теперь я освобождаю вас.
Фон Риббель сидел, окаменев. По его бледному лицу ползли, словно капли дождя, крупные горошины пота. Он с шумом выдохнул воздух и воскликнул:
– Невероятно! Фантастика! Кто же вы, Харман? Гипнотизер? J
– А вы? – спросил Харман. – Как могло получиться, что вы, образованный, культурный человек, ценящий достижения человеческого духа, подчинились фашистам? Выжестали преступником! |
Фон Риббель криво усмехнулся.
– "И возненавидел я жизнь, Ибо злом показалось мне то, что делается под солнцем, Ибо всё – суета и погоня за ветром!" – процитировал на память он. – Я не знаю, откуда вы и как обстоит дело у вас, а в нашем мире царит культ силы. Тот, кто слабее, всегда подчиняется сильным и, в свою очередь, начинает подчинять себе тех, кто слабее его. Если же он выпадает из этой схемы, его попросту раздавят, уничтожат. Возьмем, к примеру, вашего Верке. Наверное, вы считаете его героем, а, по-моему, он – самый обыкновенный дурак…
– Герой не может быть дураком, – возразил Харман. – Но умный может быть трусом, как вы, оберштурмбанфюрер…
Он пристально посмотрел на коменданта, и тот, словно не замечая Хармана, стал бесцельно листать взад-вперед свой талмуд. Он мог бы двигаться, ходить и разговаривать, но на самом деле его сознание было мертво…
Автостоянку охранял солдат. Харман дал ему возможность изучить бумагу фон Риббеля, потом сел в кабину машины-сейфа, прогрел мотор и потихоньку тронулся в детский сектор.У караульного помещения он затормозил.
За дощатым столом охранники, которые ждали своей очереди идти на дежурство, развлекались картами и губными гармошками. На стенах висели автоматы, сумки с гранатами, кнуты со свинцовыми наконечниками, плетки и прочие принадлежности.
Харман осведомился, кто тут цугвахман, и протянул бумагу вытянувшемуся по стойке "смирно" унтершарфюреру. Тот прочитал приказание коменданта и выразил готовность помочь обер-лейтенанту.
Они вместе отправились в детские блоки.
Около двух часов ушло на то, чтобы отобрать необходимое количество детей. При этом Харман старался выбирать наиболее слабых, истощенных и измученных, зная, что не сегодня-завтра их все равно отправят либо к доктору Кетцелю, либо в "лазарет".
Унтершарфюрер равнодушно наблюдал за тем, как Харман отбирает детей, потом равнодушно построил их и равнодушно повел к караулке. Его равнодушие было равнодушием хладнокровного палача. Впрочем, дети тоже равнодушно относились к тому, что их куда-то среди ночи ведут два немецких офицера. Но это уже было равнодушие жертв.
Вероятно, они думали, что их ведут на смерть, потому что Харман, шедший позади этой ужасной колонны живых скелетиков, слышал, как старшие дети уговаривали младших не бояться.
Харман хотел тоже успокоить их, но потом понял, что они все равно ему не поверят.
До машины дошли молча. Харман открыл ключом заднюю дверь кузова и стал по одному подсаживать детей в фургон. Там было душно – машина быстро нагревалась – и он стал опасаться, как бы дети не задохнулись внутри стальной коробки в дороге. Но потом он вспомнил о вентиляции.
Его расчет на пятьдесят детей оказался верным: последних пришлось буквально втискивать в кузов фургона. Потом Харман отпустил унтершарфюрера и, выждав, пока он отойдет на достаточное расстояние, быстро залез под машину. Он не знал, зачем он это делает. Он инстинктивно ощущал, что к днищу прикреплено большое устройство, рычажок которого надо повернуть ровно на три оборота против часовой стрелки. Харман действовал как автомат, но теперь он знал, что максимум через два часа эта машина должна находиться на лесной дороге, на которую можно свернуть с шоссе после моста, в пяти километрах от него…
Через несколько минут Харман уже сидел в кабине и нажимал ногой на стартер. Нужно было еще забрать Верке. Обер-лейтенант поехал к штрафному блоку.
Однако с Верке все оказалось гораздо сложнее. Начальник штрафного блока с сомнением повертел в руках "распоряжение" фон Риббеля, а потом заявил, что на арестованного нужно оформлять кучу сопроводительных документов, а канцелярия откроется только в девять утра; что расписка Хармана его никак не удовлетворит, поскольку отвечать в случае чего все равно придется ему, а времена сейчас, сами знаете, какие; что вся эта затея везти арестованного в кабине грузовика, без охраны, ему, честно говоря, вообще не нравится…
Словом, Харман понял, что легальными средствами здесь ничего не добьешься, а посему опять использовал прием воздействия на чужую волю. Когда штурмфюрер лично открыл ему карцер, он увидел Верке неподвижно лежащим на бетонном грязном полу, без сознания, жестоко избитым.
Харман отнес его в кабину (штурмфюрер стоял столбом, уставившись в одну точку), затем вернулся, ввел штурмфюрера в состояние "фиксация" и закрыл его в карцере, а ключ положил себе в карман – на всякий случай. Другой бы на его месте при этом улыбнулся, но улыбаться Харман не умел. Он мог лишь изображать улыбку, да и то тогда, когда это было нужно.
Он подъехал к стальным воротам лагеря и притормозил, не выключая фар. Из помещения контрольно-пропускного пункта, на ходу надевая фуражку, вышел дежурный офицер. Харман вылез из кабины, доставая бумагу фон Риббеля.
Дежурный мельком глянул на бумагу, потом неожиданно сказал:
– Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но я не могу вас выпустить ночью одного, без сопровождения охраны.
– Я очень спешу, оберштурмфюрер, – резко сказал Харман. – Прикажите открыть ворота.
Секунду эсэсовец глядел на него. Харман напрягся и впился в него своим взглядом. Но почему-то сейчас это не дало никакого эффекта. Не хватало энергии, и Харман это почувствовал.
Тщательно подбирая слова и крутя головой, дежурный офицер произнес:
– Извините, но я должен позвонить оберштурмбанфюреру фон Риббелю или ротенфюреру Шарцу.
И он направился к КПП.
Тогда Харман, вытянув из кобуры свой пистолет, в два прыжка настиг его и ударил рукояткой по голове.
Вдруг откуда-то сбоку набежали смутно различимые в темноте силуэты в касках, заклацали передергиваемые затворы. Харман на мгновение застыл, потом превратился в сплошное мелькание рук и ног. Некоторое время слышались звуки смачных ударов, вскрики, стоны, силуэты солдат разметало в разные стороны. Неподалеку панически взвыла сирена, застрочили автоматные очереди.
Харман подобрал с земли пару автоматов, двумя гигантскими прыжками вспрыгнул за руль машины-сейфа, дал задний ход, потом разогнался на полном газу и снес ворота вместе с петлями, на которых они держались на столбах.
Машина вырвалась из лагеря и понеслась по дороге, по коридору из колючей проволоки. И тотчас, с обеих сторон, наверное, из тех самых скрытых бункеров, о которых Харману говорил фон Риббель, к кузову протянулись трассы пулеметных очередей.
Харман выключил фары и прибавил скорость, интуитивно угадывая дорогу. Пули с визгом отлетали от брони, потом начался лес, стрельба позади стала затихать, но еще долго слышался надрывный вой сирены…
Машину на кочках подбрасывало и мотало, и Харман с тревогой подумал, как себя чувствуют дети в стальном кузове. Но они молчали, словно их там вообще не было. И все-таки он поехал потише.
Через несколько минут очнулся Верке и слабо застонал. Боковым зрением Харман заметил, что солдат наблюдает за ним сквозь щелочки в веках.
– Не притворяйтесь, что вы без сознания, – сказал обер-лейтенант. – Вы уже очнулись, Верке.
Верке вдруг глубоко вздохнул и рывком открыл дверцу кабины со своей стороны. Дорога бешено неслась им навстречу в свете фар. Харман мгновенно правой рукой схватил солдата за полу кителя и резко дернул на себя. Верке забился, пытаясь вырваться. Когда он понял, что это бесполезно, то опять захлопнул дверцу, откинулся на спинку сиденья и беззвучно заплакал.
– Зачем вы хотели выпрыгнуть? – спросил Харман. – На такой скорости это было бы равноосильно самоубийству.
– Я знаю, что меня ждет в гестапо, – сквозь слезы выдавил Верке. – Я знаю, как они умеют пытать и мучить людей. Я там не выдержу, слышите, не выдержу! Я слабый человек, а они сильные. Они делают историю, а я не могу! Мне обидно, но я не могу убивать людей!
– Почему вы решили, что я вас везу в гестапо? – хладнокровно осведомился Харман.
– А куда же еще? Не в гости же к вам мы едем!
– В определенном смысле, вы правы. В гости. Я не могу пока сказать вам, куда именно мы направляемся, но я могу гарантировать, что там вы будете на свободе и в безопасности.
