Макс Фрай - О любви и смерти (сборник)
Хоть скатертью его завешивай. Или простыней, как в доме покойника. Но завесить зеркало означало бы признать его настоящей серьезной проблемой. А этого делать совершенно не хотелось. По крайней мере, не прямо сейчас. Может быть потом, утром, когда рассветет, тело, щедро накормленное бутербродами, отяжелеет, а умиротворенный чтением детективов ум твердо скажет и пятнадцать раз повторит, что шарахаться от собственных зеркальных отражений – это совершенно нормально. И даже разумно – после всего, что нам пришлось сегодня пережить.
Четыре часа, шесть бутербродов и два с половиной детектива спустя пришлось все-таки встать и отправиться в туалет. И в душ заодно – если уж все так удачно совпало. Ум к тому времени был уже настолько умиротворен, что вообще ни черта не боялся. Можно сказать, обнаглел.
Подумал: «Дело выеденного яйца не стоит. Даже не на две трубки, как у Холмса, а на один взгляд. Сейчас посмотрю на себя в это чертово зеркало, не увижу ничего нового и успокоюсь навек. По крайней мере, перестану шарахаться от собственной мебели в собственном же доме. Эх, заживу тогда!»
Вышел в холл, как был, завернутый в полотенце, повернулся к зеркалу боком и уставился прямо перед собой тяжелым немигающим взглядом человека, пытающегося сосредоточить внимание на самом краю доступного зрению мира. Чего тянуть.
Существо, которое увидел в зеркале, не было чудовищем в прямом смысле этого слова. То есть, его при всем желании сложно было назвать страшным. Длинное текучее тело, сотканное то ли из зеленоватого густого тумана, то ли из мутной воды, то ли из жидкого света, в лучах которого носятся мириады пылинок и пузырьков – что ни скажи, сравнение будет неверным и скорее уводящим от правды, чем приближающим к ней. Просто в человеческих языках нет подходящих слов для обозначения этой материи. И правильно, с какой бы стати придумывать специальное слово для явления, которого нет.
А потом вспомнил нужное слово: «кьёнгх».
Кьёнгх – так называется та разновидность чистого света Райны, которая нужна для рождения четырехсмысленного живого и не препятствует равномерному течению любых других форм материи.
Например, я – кьёнгх. То есть, нет, не так. Мы – кьёнгх. В нашем языке нет единственного числа для обозначения живого, оно годится только для неодушевленных предметов, потому что о множественности всякого сознания известно даже младенцам.
Мы был зеленым потоком кьёнгх и потом еще буду. Точнее, мы суть зеленый поток кьёнгх – вечно-всегда. В нашем языке только два грамматических времени: «кратко-всегда» и «вечно-всегда», первое подходит для разговоров о сиюминутном, второе – чтобы описывать воспоминания и намерения. Какая важная подробность, огромное счастье ее вспоминать!
Еще одно огромное счастье – вспоминать, что всегда (в данном случае «вечно-всегда») мы сижу рядом с Суйён, и они с азартом и увлеченностью дилетанта разглагольствует о невозможности сохранения четырехсмысленного сознания в условиях абсолютного преобладания «тронг» – жесткой плотной материи, препятствующей большинству живых потоков и практически всем чистым. О ее существовании, хвала чистому свету Райны, известно только теоретически. Сталкиваться с горькой непроницаемостью тронг еще и дома – это было бы чересчур.
Хотя в первый краткий (пережитый вне дома, а значит, не вечный) миг это даже интересно. И совсем не так страшно, как принято считать. Мы вечно-всегда прав!
Мы тогда был (вечно-всегда есть) совсем дурак, юный, вдохновенный и страстный. Который, будем честны, вообще понятия не имел о том, что такое тронг, но твердо знал, что сила высшего острия четырехсмысленного сознания безгранична. И выкрикнул, для убедительности вспыхнув по периметру ярким лиловым, как в детстве: «Вы кратко-всегда ошибаешься, глупый прекрасный Суйён, мы вам это доказываю вечно-всегда!»
И сейчас прошептал, зажмурившись от наслаждения: «Глупый прекрасный Суйён, мы кратко-всегда побеждаю тронг, вы вечно-всегда проигрываешь наш спор! С вас выпивка, готовься. Мы вечно-всегда, «скоро», как говорят опьяненные силой тронг, возвращаюсь домой».
И отвернулся от зеркала. Потому что слишком много радости, памяти и чистого света кьёнгх сразу – невыносимо. Себя надо принимать как лекарство, щадящими дозами. А то подействует как яд.
…Пошел в кухню. Залпом выпил стакан воды, сразу же налил второй и тоже выпил. Сказал почему-то вслух:
– Там, где я пройду, будет разливаться беспричинная пьяная радость, как будто подул ветер, принесший запах весны.
Прозвучало очень глупо, зато было правдой. Он это точно знал.
Посмотрел на часы. До одиннадцати еще два с половиной часа, до Ратушной площади минут пятнадцать пешком. Значит, что? Значит, правильно, можно успеть дочитать тот смешной детектив, выяснить, кто убийца, а потом уже с чистым сердцем отправляться в кафе.
Конечно, давал себе честное слово до Нового года не устраиваться ни на какую работу, ну так в шею никто и не гонит. А чашка дармового кофе ни одному чудовищу не повредит.
Глаза козы
Изредка приходили, вернее, мерещились козы, оливковая и зеленая, заглядывали в окно. Темный горизонтальный зрачок козьего глаза казался щелью какого-то диковинного автомата по продаже неведомо чего. Кинь монетку, узнаешь.
Монетки, впрочем, не нашлось. Так и не узнал.
Кроме коз тут не было никого. Дни тянулись невыносимо долго – жаркие, томительные, не заполненные ни событиями, ни переживаниями, ни даже рутинными делами, вообще ничем.
Сперва в доме были книги, они валялись повсюду, стопками и по одной. Пытался читать, но оказалось, что в отсутствие собственной истории чужие не развлекают, а только утомляют, и жара от них словно бы сгущается, хотя какая тут может быть связь. Кое-как пролистав пару дюжин почти одинаковых в своей бессмысленности романов, бросил эту затею. Несколько дней спустя книги исчезли, словно бы обидевшись на невнимание. Не сразу это заметил, но заметив, пожалел о пропаже. Не потому, что вдруг захотел почитать, просто сожаление оказалось довольно интенсивным чувством и привнесло в жизнь куда больше разнообразия, чем попытки занять себя чтением.
Всегда подозревал, что быть безумным скучно. Подтвердилось.
Больше всего не хватало воспоминаний. На них можно было бы опереться. И коротать время, перебирая их в уме, наверняка было бы интересней, чем просто разглядывать потолок, стены, пол, гладкие розовые ладони и аккуратные пальцы ног, слишком чистые для человека, который всегда ходит босиком.
«Человек, который ходит босиком» – это все, что он знал о себе наверняка. Даже лица своего не мог вообразить. Какое оно? Пытался разглядеть свои отражения в козьих глазах, но они были совсем уж крошечные.
Но, по крайней мере, понимание, что происходит, никуда не делось. Ничего не помнил, но откуда-то знал, что прежде у него была совсем другая жизнь, и потом снова будет – долгая, увлекательная, заполненная невообразимыми делами, радостями, бедами и любовью. А то, что происходит сейчас – просто игра. Похоже, довольно глупая. Интересно, зачем я в нее играю? Почему согласился? Это такая традиция? Обряд инициации? Тайное запретное удовольствие для узкого круга избранных? Способ заработать? Или просто повальная мода? Этого тоже не помнил. Просто теоретически рассуждал, что могут быть разные варианты.
Откуда взялась информация, необходимая, чтобы сочинить все эти версии, отдельный вопрос. И он, конечно, оставался без ответа.
Дом был абсолютно пуст. Спать приходилось на полу; впрочем, было довольно мягко. Похоже, пол только казался полом, а на самом деле являлся чем-то другим. Диваном? Надувным матрасом? Облаком? А кстати смешно, если действительно облаком. Тогда это означает, что я – ангел. Причем даже не падший, а просто потерявший сознание там у себя на облаках. Вопрос: почему мне до сих пор не брызнули в лицо каким-нибудь веселым летним дождем, или какие там у нас бывают лекарства? Иногда даже бормотал вслух: «Ну давайте же, приводите меня в чувство! Должен быть способ. Думайте, думайте!» Но вместо этого думал сам: «Интересно, откуда я знаю про ангелов? И про облака? И про диваны с надувными матрасами? Здесь всего этого нет».
Не было в доме ни стола, ни стульев, ни шкафа, ни вещей, которые в этом шкафу можно было бы хранить. На нем, впрочем, была какая-то одежда. Носил ее, не снимая, стараясь не думать о том, как, должно быть, она пахнет потом. Сам, впрочем, не чувствовал ни неприятного запаха, ни зуда, ни каких-то иных неудобств. Что отчасти даже жаль – поиски возможности помыться и постирать одежду могли бы помочь скоротать время. Но таких поблажек, надо понимать, не полагалось.
