Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)
— А вот и революция случилась, — задумчиво буркнул сверху Хикеракли.
— Что?
— Революция, друг Скопцов, революция! Я-то ведь чадам своим, приятелям своим хорошим, объяснял, что это у нас не революция, а, так сказать, временные меры. А граф-то — слышишь? — граф пустил состояние на дело революции. Никакого уважения к моему честному имени!
Скопцов обеспокоенно кивнул — это ведь и правда было так, он и сам будто держался за мысль о том, что в Петерберге не революция, а другое… Но ведь, если честным быть, имя «Революционный Комитет» само всё говорит.
— Зато как прост, а? — Хикеракли уважительно щёлкнул языком. — Граф наш по-людски заговорили-с. По своим, конечно, меркам.
— Состояние он пустил, — заворчал кто-то из толпы. — Что мне теперь, тоже надо состояние на дело революции, да? Откажусь — и меня арестуют?
— Ну что же вы такое говорите, — расстроенно ответил граф, умудрившийся сию ремарку расслышать. — Состояние не голова — не у каждого есть и не столь же легко отрезать. Никто нас не принуждает складывать своё добро к порогу казарм. Но уж чем нам заниматься не стоит наверняка, так это складывать его к порогу Европ или Четвёртого Патриархата — пропадёт, а толку никакого. Арестуют — если уж вас по-прежнему страшат аресты — лишь того, кто в слепой попытке нажиться персонально вздумает вредить процессу наживания петербержского добра. Нам нынче стоит трудиться друг на друга, а не на далёкий Четвёртый Патриархат и не на охочие до наших богатств Европы.
Тут же вылез кто-то активный, принялся расспрашивать, куда всё-таки нести добро, если радеешь, а кому-то потребовалось выяснить, что достанется простым горожанам от таких вот пожертвований. Одни возмущались, что не стоит чесать Четвёртый Патриархат и Европы под одну гребёнку, другие вдруг пускались в аналогии: мол, Росская Конфедерация для Европ — как пятилетний ребёнок, которого всё не отлучат от груди; граф отвечал живо и с готовностью, не скрывал того, что знает не всё, и за дюжину минут окончательно превратил свою речь в общественную дискуссию.
— Графский кружок там как-то обсуждал британского дядьку, что вечную молодость искал, слышал? — Хикеракли, кажется, вовсе не было трудно висеть на фонаре, придерживая второй рукой Скопцова в вертикальном положении, а вот говорить отсутствие жестикуляции ему мешало.
— Лорда Пэттикота. И не вечную молодость, а вечную жизнь.
— Это он зря… А смотри, вот тебе настоящая росская наука, не европейская. Вот она — вечная молодость, а ежели не вечная, то всё равно.
Скопцов понял без дальнейших слов. Чуть не сбившие его возле Конторского мужчины держались как студенты, и сейчас по площади тоже катилась эпидемия молодости — пусть на минуту, на один спор, но люди всё же отрывались от чаяний о своих кошелях, домах, успехах, гарантиях; людям вдруг оказывалось интересно обсудить тонкости влияния европейской культуры на росскую.
Граф ли это сделал? Навряд ли. Граф… граф был для площади тем же, чем Временный Расстрельный Комитет — для солдат. Будто бы официальной фигурой, разрешившей — в заданных рамках — то, чего хочется.
Арестовывать и расстреливать.
Спорить о верном пути, о политике, о чуть большем, чем собственные шкурные интересы.
В своих светлых одеждах граф казался отражением небес, и он воодушевлял — вдыхал душу в усталых, напуганных, таких материальных и плотских людей.
Нет, всё не было столь уж возвышенно; конечно, нет, людская природа всегда пересиливает порывы. И практические вопросы всплывали вновь и вновь, и вплетались в вопросы теоретические, и кто-то обвинял Революционный Комитет в том, что ему не компенсировали убытки, а кто-то спрашивал, что же будет с набившимися в город иностранцами, которые некоторое время после расстрела продолжали прибывать на кораблях, но которым не дозволялось покинуть Петерберг.
Этот вопрос порадовал графа особенно — тот без шутовской картинности, а с истинным изяществом указал публике на За’Бэя, представил его. За’Бэй лучезарно улыбнулся, занял кафедру и в двух словах сообщил, кто он такой и откуда взялся, после чего извлёк для подтверждения — будто мало было смуглой кожи и кудрявых волос — свой турко-греческий паспорт. Паспорт он сунул к самому носу стоящих в первом ряду.
— Надоела мне эта поганая бумажонка, — весело заявил За’Бэй, вскакивая обратно к кафедре и громоздкому микрофону. — Хоть и шлют мне средства из родной страны благодаря ей — всё равно надоела. Стыдно при такой бумажонке за один стол в кабаке с росскими людьми садиться. А потому ей одна дорога, — и вытащил из тулупа коробок спичек.
Чиркая одной из них, паспорт он зажал зубами, но потом коробок отбросил, паспорт ловко перехватив; в сыром, почти уже зимнем воздухе тот занялся не сразу, но через несколько секунд длинные нити огня облепили цветастую обложку, почти её скрывая.
Граф и Веня вежливо захлопали, толпа подхватила — сперва неуверенно, почти ошалело, а потом — с истинным восторгом и улюлюканьем. Нити попытались вцепиться За’Бэю в пальцы; тот отбросил ошмётки собственного паспорта на трибуну и затоптал их ногой.
— На отдельных иностранцев, — вернулся к микрофону граф, — никто зла не держит. Мы портовый город, в коем иностранцев всегда было много — мы с ними пьём, покупаем у них товары, живём с ними по соседству. И если есть среди нас иностранцы, с радостью принимающие происходящие перемены, мы предлагаем им поступить так же, как поступил сейчас мой друг. У всякого человека должен быть шанс стать гражданином Петерберга! Росского гражданства обещать пока не имеем полномочий, но новый Петерберг примет всякого, кто согласен приносить пользу новому Петербергу.
— Гражданином Петерберга, м? — хмыкнул Хикеракли. — Хочу быть гражданином Людского района. Па-а-аберегись!
И, выронив Скопцова, он спрыгнул на землю.
— Хватит уже, хва-тит, — Хикеракли размял затёкшие пальцы, — нас ждёт дело революции! А посему, ежели полагаешь, будто тут что-нибудь сжигание паспортов перекроет, полезай на фонарь сам.
— Нет, я, пожалуй… а ты куда?
Хикеракли кивнул головой в сторону Восточной части и вразвалочку направился подальше от толпы.
— К арестантикам нашим, куда ж ещё. Да и тебе б, кстати, не помешало бы — там хэр Ройш нынче быть обещался, что-то ему с тобой обсудить надобно.
— Хэр Ройш в казармах? — нахмурился Скопцов.
— Так ведь хэрхэр Ройш в казармах, — Хикеракли бессовестно пнул кучу осколков, кем-то собранных к обочине, но не выметенных с улицы насовсем. — А я к наместнику, он ведь нездоров. Знаешь, есть такая сказка, там баба какого-то короля вроде как в плену удерживала, потому что рассказывала ему всякие истории, а концовку всё время откладывала на завтра? Вот наместник со мной так же. Хитрец, политик! Ну у меня-то тоже баечка-другая, так сказать, сыщется, но он мне зато книжки пересказывает.
— Он тебе… книжки? — изумился Скопцов.
— А то. Европейские! Я-то на европейском не разумею, — наигранно сиротским голосом прогнусавил Хикеракли. — Вроде как кругозор расширяется. Ну, ему ж скучно в камере сидеть, а так веселие. Безудержное. Вот, представь, вчера какую книгу рассказал — «Грифоньи сказки». Представляешь, да? Грифоны — это ведь изобретение, так сказать, росское, а книжка европейская, детская сказочка… ну, как это, с пропагандой, конечно. Жалостливая такая. Там, значится, главный мальчик — скрипач, зима, он играет замёрзшими пальцами, на еду денег клянчит… нет бы стыбзить, а, пальцы-то ловкие? Ну и приходят к нему эти, грифоны нашинские. И говорят — мол, исполним любые желания, только попроси правильно. Он, конечно, просит, ему ж голодно, а они всякую ерунду подсовывают всё время, по-своему, значит, ин-тер-пре-ти-ру-ют. Но там мораль не в этом, а в том, что он пытается их разгадать — там это ловко как-то написано, в музыкальных, так сказать, терминах — и всё не понимает. Потому что он, например, попросил еды, а они ему притащили петуха и нож. Не из злобы, а, как это… по-грифоньи же думают, а по-грифоньи еду приятнее самому убить. Ну а он не может, конечно. И так далее, всё такое же мрачное, и всё время описания того, как мальчику холодно и плохо. И вот он их пытается понять. Я так думаю, в конце выяснится, что он просто помер уже, но вообще интересно. Иду, так сказать, правду горькую выяснить.
Скопцов слушал этот чрезвычайно увлечённый рассказ — и ушам своим не верил. Наместник пересказывает Хикеракли детские книжки — это пока хэр Ройш того всё донимает, что же он успел ещё нового выведать. А Хикеракли радуется, Хикеракли увлёкся, ему интересно, чем кончится европейская сказка с пропагандистским душком.
Слушал Скопцов, слушал — и очень ему хотелось Хикеракли… остеречь? Остеречь. Но остеречь Хикеракли — это же абсурдно, разве его остерегают? Уж кто-кто, а он точно лучше других за себя знает, как ему правильно.
