Виктор Колупаев - Безвременье
— А ты сам не догадываешься?
— Старею, — пояснил Пров.
— Тебе коротко объяснить или со всеми подробностями?
— Желательно покороче.
— Тогда слушай. Из Сибирских Афин выселяют всяких там философов. От них одна смута и разброд в умах. Сажают на корабли-времяносцы и... туда.
— Куда это — туда?
— А вниз по течению.
— В никуда, стало быть. Все же лучше, чем расстреливать, — согласился Пров. — Без боли.
— А я бы не смог всаживать пули в безоружных, — весьма некстати брякнул я.
— Сейчас ты у меня проглотишь язык! — вскакивая на ноги, заорал Рябой. Встреча, опять-таки из-за меня, принимала скверный характер. Разъяренный солдат, угрожающе хватаясь за кобуру, уже был от меня в трех шагах, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не голос Прова:
— Хоронги таллада ок.
Рябой остановился, как вкопанный, медленно поворачивая луноподобный лик на этот громоподобный голос.
— Отец просил передать, — уже обычно пояснил Пров.
Послышался шум мотора. Через несколько секунд показался фургончик. Рябой и его напарники без лишних слов погрузились в него и укатили, не попрощавшись.
— Низверглись, — сказал Пров.
— Кто? — не понял я.
— Да философы в бездну... За какие такие грехи... Заводи. До города не останавливаемся. Направление знаешь?
— Знаю. — Передо мной были две дорожки примятой травы, а в голове — подробный маршрут.
69.
И вот на какой мысли поймал я себя. Мчимся мы с Провом на мотоцикле, выхлопные газы которого отравляют чистый воздух, созданный без-образным. Но нам нужно успеть во всем разобраться, у нас великая цель. Ничего особенного, если мы чуть подпортим атмосферу. Ведь пешком нам не дойти. Оправданы наши действия? В данном случае: да. А те, что сожгли атмосферу в двадцатом и двадцать первом веке? Может, у них тоже была неотложная цель? Успеть прибыть туда-то, срочно перевезти то-то... Ведь каждый из них в отдельности почти и не отравлял атмосферу, ну, разве что чуть-чуть. Океан и растения справятся. А они не справились...
Ах, да! Это ведь мы сейчас пытаемся что-то исправить! И ветерок относит выхлопные газы куда-то в сторону. За все надо платить? Надо! Да только чем?
К смешению стилей и времен Сибирских Афин мы уже, кажется, привыкли. Как быстро произошла адаптация! Знакомые здания проносятся мимо. Все чисто, прибрано. "Голубые мундиры" гонят толпу людей. На них никто не обращает внимания. И мы не обращаем. Пров изредка кричит мне в ухо: "Влево! Прямо! Вправо!" Ему лучше знать. Мы вкатываемся на большую площадь с зелеными газонами, клумбами цветов, асфальтированными дорожками, посреди которой расположено какое-то строящееся здание. Пров делает знак рукой и я припарковываю мотоцикл.
Пров соскакивает с седла, прохаживается, разминая затекшие ноги. Переминаюсь с ноги на ногу и я. Возле стройки происходит какой-то митинг, а самих строителей что-то и не видно. Может, обеденный перерыв?
— Что будем делать? — спрашиваю я.
— Не знаю, — отвечает Пров. — Искать.
— Будем искать, — соглашаюсь я.
Мы подходим к митингующим, прислушиваемся. Особых страстей не наблюдается. Человек сорок стоят, разинув рты. Вещает благообразный, крепкий еще, седой старик.
— Отец государства, — поясняет мне Пров. — Не знаю уж, какого, но здесь его именно так называют.
Старик говорит размеренно и торжественно, словно, цитирует самого себя:
— Главная и единственная цель Государства — насаждение справедливости.
— Беспощадное насаждение справедливости! — поправляет его невысокий лысый человек.
Старик скривил лицо, будто у него внезапно разнылся зуб, но ничего не возразил, помолчал чуток и продолжил:
— Справедливость есть мудрое равновесие всех сторон души, всех добродетелей души...
— И, следовательно, всех классов общества! — снова втерся лысый и невысокий.
— Что касается справедливости... — замялся старик. — Считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и не справедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот, кто отдал бы оружие такому человеку или вознамерился бы сказать ему всю правду.
— Это верно, товарищ Платон, — согласился лысый и невысокий и тут же усилил вывод старика: — Оружие конфисковать, вооружать рабоче-крестьянских стражей, забирать без разговоров!
— Смотри-ка, — удивился я. — Так это знаменитый Платон?!
— Сподобились, — буркнул Пров. — Сначала философов на корабле зрили, а теперь самого Платона. Разные, видать, бывают философы.
— Стало быть, — продолжал самый настоящий Платон, — не это определяет справедливость: говорить правду и отдавать то, что взял.
— Нет, именно это, Платон! — выкрикнул кто-то из немногочисленных слушателей.
Лысый и невысокий призывно махнул рукой и тотчас откуда-то появились стражи в голубых мундирах и повели крикуна под руки. Тот вел себя покорно, а остальные словно и не заметили происшедшего, завороженные речью о справедливости.
— Если Ивановский, — продолжил Платон, — у нас всех сильнее в борьбе и кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет ли полезно и вместе с тем справедливо назначать такое же питание и нам, хотя мы слабее его?
— Нет, нет, нет! — единодушно закричали участники митинга.
— Мы основываем Государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но, наоборот, хотим сделать таким все Государство в целом. Ведь именно в таком Государстве мы рассчитывали найти справедливость. Сейчас мы лепим в нашем воображении государство, как мы полагаем, счастливое, но не в отдельно взятой его части, не так, чтобы лишь кое-кто в нем был счастлив, но так, чтобы оно было счастливо все целиком. Единство — прежде всего. Знание каждым своего места — прежде всего. Есть ли у нас для государства зло более того, которое расторгает его и делает многим вместо одного, или добро более того, которое связует его и делает одним?
— Нет, нет, нет! — поддержали его слушатели.
— А связует его общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет.
— Так! Так!
— А обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения.
— Еще бы!
— Не тогда ли это происходит, когда в государстве не произносятся вместе такие слова, как "это — мое", "это — не мое"? И не то ли нужно сказать и о чужом?
— Совершенно то же.
— Значит, самый лучший распорядок будет в том государстве, в котором наибольшее число граждан произносит слова "одно и то же мое и не мое" в отношении к одному же.
— Так! Так!
— Если для людей выдающихся в философии, как, например, Ильин-Иванов, возникла когда-либо в беспредельности Безвременья или существует ныне необходимость взять на себя заботу о государстве — в какой-либо варварской стране, далеко, вне нашего кругозора — или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что в этом случае был, есть или будет осуществлен описанный нами государственный строй, коль скоро именно эта Муза оказывается владычицей государства. Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможности мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы.
— Трудный, но единственно правильный путь — мировая революция! — подытожил лысый и маленький.
— Бред, конечно, — сказал мне Пров, — но что-то тут есть от "вторжения". Запах какой-то.
— Говорильня, — не согласился я. — Побазарят, да разойдутся. — Меня больше интересовал Космоцентр, если он действительно был здесь. Но Пров положил мне руку на плечо, как бы предлагая остаться.
Редкие прохожие останавливались послушать краем уха оратора, но подолгу не задерживались. Или им и так все было понятно и известно, или, наоборот, происходящее здесь их мало интересовало.
— Но что же нам предстоит разобрать после этого? — спросил Платон. — Может, кто из наших граждан должен начальствовать, а кто — быть под началом?
— Конечно!
— Начальствовать, видимо, должны самые лучшие, раз в нашем Государстве все равны?
— Это ясно! Да! Да!
— Пока в Государстве не будут царствовать философы либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия — а их много, — которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, граждане пресветлого будущего, государству не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода людо-человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно. Вот почему я так долго не решался говорить, — я видел, что все это будет полностью противоречить общественному мнению; ведь трудно людо-человекам признать, что иначе невозможно ни личное их, ни общественное благополучие. Некоторым людо-человекам по самой их природе, раз все мы равны, подобает быть философами и правителями государства, а всем прочим надо заниматься не этим, а следовать за теми, кто руководит. Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие. Они отличаются правдивостью, решительным неприятием какой бы то ни было лжи ненавистью к ней и любовью к истине. Им свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором целокупного времени и бытия. Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что людо-человек, имеющий прирожденную склонность к знанию, из всех сил устремляется к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь таким образом избавится от бремени, но раньше — никак.
