Андрей Рубанов - Боги богов
Муугу коротко кивнул и ушел в темноту.
Бывший Владыка, низложивший сам себя и объявивший Город ложным Тжи, подбросил веток в огонь и на несколько минут отдался иллюзии одиночества. Предутренний час, серебристое сияние четырех лун, медленный накат волны, гулкий шорох пены, рев тюленьих самок, доносимый ветром со стороны рифа, отчаянный треск поедаемого пламенем дерева — естественные, дикие краски и звуки дикой жизни; так они сидели на этом берегу тысячу лет и просидели бы еще две тысячи лет или пять тысяч, если бы не спустился с гор, верхом на ручном носороге, пятипалый пришелец, цивилизованный донельзя, вооруженный знаниями, а также пистолетом с полной обоймой; он был так цивилизован, что иногда его тошнило от собственной цивилизованности; но когда он начал совершать поступки, это были чудовищно, запредельно дикие поступки. Он явился к варварам и захотел их переделать, однако варвары переделали его самого, и в результате он перестал быть собой, а стал варваром номер один.
Теперь он ничего не имел, даже уединения. В пятидесяти шагах от его хижины, возле своих зарытых в песок пожиток, сидел тощий абориген, когда-то имевший огромную власть и звавшийся Митрополитом. С некоторых пор он почти не спал, питался только черепашьей икрой, целыми днями руководил работой своих подчиненных, а ночью приходил к хижине Владыки, ожидая зова.
Сейчас Марат не стал его подзывать, чтобы не породить в дикаре Раба, а в себе — Хозяина, подошел сам.
Разжалованный первосвященник сидел, привалившись спиной к камню, и бормотал, торопясь и проглатывая окончания слов:
— Да не коснется ничья рука тела Великого Отца и его Сына, ибо это есть первый вечный запрет для всех… Да не коснется ничья рука еды и питья Великого Отца и его Сына, ибо это есть второй вечный запрет для всех. Да не коснется ничья рука оружия и одежды Великого Отца и его Сына, ибо это есть третий вечный запрет для всех. Да не коснется ничья рука жены Великого Отца и его Сына, ибо это есть четвертый, и последний, вечный запрет для всех. Да будет… — Митрополит досадливо вздохнул, — нет… Да падет! Да падет гнев Великого Отца и его Сына на того, кто нарушит один из четырех вечных запретов… Да падет… Нет… Да будут четыре вечных запрета известны каждому, кто имеет возраст четырех лет, ибо в четыре года каждый уже знает, что такое вечный запрет… Да будут повторять… Нет, да исполнится…
Дикарь осекся и начал сначала. Увидев Марата, сделал несколько мелких движений, выказывавших панику, но не встал.
— Я почти всё вспомнил, — шепотом сообщил он, перейдя на береговой язык. — Короткий Канон, четыре раза по четыре главных стиха и четыре раза по четыре других стиха, и еще четыре последних стиха… Хочешь прочту?
— Нет, — сказал Марат. — Я тебе верю. Пойдем со мной.
Митрополит торопливо подтянул под себя изувеченную ногу и поднялся.
— Надо повторять, — бормотал дикарь, ковыляя рядом с Маратом. — Это главный секрет. Надо повторять каждый день, четыре раза… И еще перед каждым повторением надо набрать в рот чистой воды, подержать во рту, четыре раза вдохнуть и выдохнуть и повторить четыре раза. Так велит Канон.
— Молодец, — негромко сказал Марат. — Повторять важно, но набирать воду в рот — тоже важно. Если четыре раза в день ты будешь полоскать рот водой, твои зубы будут крепче и не выпадут в год твоего пятнадцатилетия. Понимаешь?
— Нет, — сказал дикарь. — Но верю.
В правом ухе Марата прогудел сигнал тревоги.
Сегодня контролером был Альфред — помпезный киборг-дознаватель, снимавший с Марата самые первые показания. Он запомнил, как арестованный довел его до сбоя операционной системы, и с тех пор был преувеличенно осторожен.
— Внимание, — сказал Альфред. — Фиксирую замечание. Ты превысил полномочия, Марат. Тебе запрещено объяснять аборигенам свои мотивы.
— Пошел к черту, — ответил Марат, не разжимая губ. — Во-первых, парень давно тронулся умом. Во-вторых, я прав, и ты это знаешь. Омовение — важный элемент молитвы. Это понимали еще на Старой Земле. Гигиена сознания неотделима от гигиены тела. Не будь занудой, Фред. Сообщи Центру, что я настаиваю. Давайте сочиним хотя бы одну простую молитву с обязательным омовением перед каждой… Мать Матерей, иже еси на земле и на небе, да святится имя твое и так далее… Если каждый дикарь будет четыре раза в сутки смывать с морды грязь и полоскать рот — это увеличит срок их жизни.
Альфред засопел, совсем как человек.
— Фиксирую второе замечание, — сказал он. — Тебе запрещено выдвигать инициативы, Марат. Напоминаю, что после третьего замечания, последовавшего в течение суток, мы имеем право отозвать тебя с территории.
— Лучше после четвертого, — предложил Марат. — Я привык к четверичной системе…
— Ты меня понял, — твердым баритоном отозвался контролер. — Завтра мы пришлем новую обойму с наждаками. Прочистишь Митрополиту извилины.
— Я его дважды прочищал, — зло отозвался Марат. — Он всё равно вспоминает. Очень сильный разум. Еще пара выстрелов — он совсем свихнется.
— Это приказ, Марат. Конец связи.
Наждаком назывался пистолетный заряд, сжигавший память. Стрелять нужно было в затылок, с близкого расстояния. Марат терпеть не мог опасную процедуру, особенно если речь шла о детях. В первые же дни зачистки ему пришлось стереть память шестнадцати подросткам, ученикам храмовой школы, талантливым мальчикам, назубок знавшим алфавит и малый молитвенный Канон. После выстрела происходило мгновенное обезвоживание головного мозга и всего организма, и если дикарь не имел возможности тут же выпить не менее литра воды, он мог умереть. Из шестнадцати мальчиков выжили четырнадцать.
Заходить в Город не стали. Да и не было уже никакого Города. Семнадцать родов из двадцати двух давно снялись с мест и мигрировали на свои традиционные территории. Тюленебои, дочери зеленой пены и дочери кораллового угря переместились к северу, дочери хвостатой черепахи и дочери ветра — на юг. Остались только племена, исконно жившие на городской земле, но и они образовали обособленные деревни. Межплеменные связи, однако, стали много крепче, главным образом из-за смешанных браков.
Обойдя предместья по западной окраине, Марат вышел к месту, где когда-то стояла Пирамида, и оглядел место работ.
Тут же, возле загона с носорогами, вокруг остывших кострищ спали вповалку две сотни дикарей: банда Митрополита, вороватые строители. Это были вдовцы, одиночки, чьих жен убил Отец. Семейные уходили на ночь в свои хозяйства.
— Я велел убрать все камни, — сказал Марат, оглядываясь. — Все до единого.
Четыре луны светили достаточно ярко, и он увидел всё, что хотел.
— Очень тяжелые, — возразил Митрополит. — Ушли глубоко в песок. Мы не можем их вынуть. Носороги рвут ремни.
Рычаг, подумал Марат. Девять лет назад я подарил им рычаг. Когда вытаскивал из болота капсулу. Но тогда со мной были только мужчины, охотники, не слишком сообразительные ребята — никто из них не запомнил, не рассказал матери рода, не попытался повторить. Митрополит умнее, если сейчас я расскажу ему про рычаг, завтра же меня отзовут на базу.
А я не хочу на базу. Я должен закончить.
Конечно, хорошо было бы вынуть все камни, уничтожить фундамент и потом распахать это место, но тогда пришлось бы дарить им еще и плуг.
Огромные куски гранита, бесформенные, без следов обработки, пусть останутся в грунте, решил Марат, присел и провел ладонью по песку. Почти сразу вытащил обрывок циновки — небольшой, но достаточный, чтобы понять: такая циновка не могла лежать в рыбацкой хижине — это фрагмент дворцового ковра, в растительные волокна вплетены узкие кожаные шнуры и тюленьи жилы, причем цвет подобран так, чтобы образовывался правильный орнамент — существа эпохи неолита неспособны изготавливать столь прочный материал.
Продемонстрировал находку Митрополиту, произнес веско, сухо:
— Мать Матерей сказала мне: уничтожь всё. Чтобы дочери и сыновья тех, кому сейчас четыре года, уже ничего не помнили.
Дикарь поджал губы. Он не верил в Мать Матерей. Только в Великого Отца и его Сына. Четыре месяца назад при большом стечении народа Митрополит выкрикнул, что Мать Матерей не дала людям берега ничего, а Великий Отец и его Сын дали ножи из желтого камня и священные знаки, которыми можно записывать числа и даже слова. За это матери родов зеленого песка и хищного моллюска ю велели мужчинам бить Митрополита до тех пор, пока он не замолчит. С тех пор Митрополит стал хромать на правую ногу, но веры не утратил.
— Я уничтожу всё, — сказал он. — Но не по воле Матери Матерей. А по твоей воле, Владыка.
— Мать Матерей, — строго ответил Марат, — сказала, что я не Владыка. Я пятипалый бродяга. Я должен разрушить всё, что создал. И потом уйти. Так сказала Мать Матерей.
