Сергей Демченко - Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы
И нас всего семеро. Лучших из тех, кто есть, кто ещё числится на этот момент в живых. Лучших, — тех, кто пировал и резался в картишки не раз и не два со смертью за одним потёртым кособоким столом, и оставлял её в «дураках», всякий раз вовремя и умело вынимая из колоды нужный козырь.
Семеро сгоревших, словно свечи, одичавших сердцем и обугленных душою существ. Людей, умеющих убивать гораздо лучше, чем причёсываться…
И всего лишь — семеро.
Это всё. Всё, что мы смогли собрать и выставить на кон в этой игре.
И далеко, далеко за нами осталась ещё жалкая горстка тех, кто со слезами и надеждой собрал нас в этот утопический и почти нереальный "сабельный поход".
…Я не хочу и не могу уже даже вспоминать ничего из того, что дурным сном расплескало, разметало нашу жалкую, собранную по муравьиным крохам реальность, наш мнимый рай на берегу пылающей ныне своими серными водами "Реки Забвения".
Но раз за разом, — вновь и вновь, при любом удобном для них случае, — эти мысли лезут нам в головы.
И мы ожесточённо отхаркиваем их на снежную вату зимы, словно чужеродный сгусток из глубины поражённого недугом организма. Словно тугого, жирного червя, пожирающего изнутри наше измочаленное тело, мы вырываем из наших почти онемевших глоток горькую мокроту отчаяния.
Но как бы мы ни старались, проклятый змий успевает отложить в наши поры личинки воспоминаний, и мы опять, опять больны этой мучительной памятью…
…Отчего-то сегодня мне идти труднее всех. Я то и дело останавливаюсь, чтобы немного отдышаться. Привести в порядок метания отказывающего сердца. И с каждым разом они уходят всё дальше, всё меньше на фоне чужих пейзажей кажутся их фигурки, взобравшиеся уже на самый гребень усыпанной преглубоким снегом горы…
Я с ужасом и какой-то отчаянной болью понимаю, что я отстал, безнадёжно и трусливо отстал.
И я кричу им в ужасе, прося остановиться и подождать…
Они все, — Бузина и Хохол, Чекун и Круглов, Сабир и Иен… — остановились, будто прислушиваясь…
Наконец, от них отделяется Лондон и долго, очень долго спускается, осыпая перед собой небольшие лавины сухого, колючего снега.
Вечереет…
Иен подходит ко мне, и я вижу, насколько измождено его всегда такое холёное лицо.
Он смотрит куда-то сквозь меня, словно что-то напряжённо выискивает, старательно прислушиваясь к мёртвой морозной тишине…
— Иен… — я сам удивлён, насколько… прозрачен и бесцветен мой голос. Неужели мороз доконал меня настолько, что я почти угробил связки?!
Господи, почему же мне так холодно…
— Я здесь, Иен…
Он прищуривает синие глаза и пытается всмотреться в моё лицо…
— Это Вы, Босс? — его голос странно, до боли недоверчив. Словно он подозревает меня в чём-то гадком и подлом…
— Это я, Иен!!! Я здесь! — Боже, он что, ослеп?!
Тот наконец находит меня, понуро сидящего на поваленном стволе ссохшегося дерева, едва виднеющегося из заметенной снегом равнины…
Он немного отшатывается, словно среди ветвей зелёного дерева увидел у самого лица ядовитую гадюку…
Потом он вроде берёт в себя в руки, и как будто стыдливо опускает обмётанную инеем часть лица, на которой всегда горят мрачной решимостью его глаза.
Присаживается возле меня на свободный краешек бревна:
— Босс… Это действительно Вы, Босс… Что Вы здесь делаете?!
Я оторопело смотрю на него:
— Лондон, Христос с тобою… Я иду с вами… И я… отстал, прости… Впервые отстал…
Он как-то загадочно качает головою и говорит мягко, тщательно подбирая слова:
— Вам туда нельзя, Босс…
— Ты в своём уме, аглицкая шельма?! Как это мне — и туда нельзя?! Почему ж это?! — я безмерно, до остервенения возмущён и удивлён.
Бросаю быстрый взгляд на косогор. Все пятеро стоят там, терпеливо дожидаясь Иена, и отчего-то понуро опустив головы…
Англичанин долго и страдающе молчит. Потом поднимает на меня какой-то чересчур уж влажный взгляд, никогда доселе мною у него не замеченный:
— Потому что теперь это уже только наша драка, мистер Гюрза. Прошло столько времени, поймите… И Вам с нами здесь уже не по пути.
Я шалею:
— А с кем же мне теперь по пути, умник?!
— Вон с ним, — он кивает куда-то слева от меня.
Я резко оборачиваюсь… и немею.
Одетый в добротную, тёплую и новую одежду, в тёплом шлеме козьего пуха, с новеньким же баулом за спиной, передо мною стоит, грызя какие-то дурацкие орешки, Вилле…
Собственной персоной.
Всё такой же молодой, каким я его помню. Правда, что-то слегка его клонит влево… и почему ж у него залегли на веках землисто-серые тени?
Он приветственно взмахивает мне рукой:
— Еле догнал вас. Думал, придётся бегом бежать. Меня за тобою вот послали. Сказали — приведи. Ну, вставай, нам ещё идти далеко. Нужно управиться до рассвета.
Кажется, я либо сплю, либо сошёл с ума. Какой рассвет, куда, на хрен, с ним идти? Какой вообще здесь, с нами, Вилле?! Здесь что, нормальных вообще не осталось?!
Я оборачиваюсь за поддержкой к Иену. Но он медленно и молча кивает, ну прямо как врач в психушке:
— Он правду говорит, Босс. Вам — с ним.
— Погодите, погодите, ребята… Что вообще происходит, мне кто-нибудь объяснит?
Лондон грустно вздыхает и поднимает глаза к порошащему снегом небу.
— Босс, та тропа, — он показывает одетой в тёплую перчатку рукой в направлении тянущихся к вершине следов, — наша, Босс. Вам туда не дано. Потому что… здесь ходят только живые, Босс…
Обух к моей голове подобрали сразу.
И не успеваю я открыть рот, как Вилле нетерпеливо меня перебивает:
— Ну ты не понял, задохлик? Тебе ж ясно говорят, — дуй отсюда, здесь — для живых!
И пока я пытаюсь осознать, постичь смысл этих нелепых слов, он вдруг лезет в карман и достаёт оттуда серую картонку, чуть больше карманного календаря:
— Ах, да…. Чуть не забыл. Тебе вот велели передать. — И протягивает это «изделие» мне.
Я беру её негнущимися пальцами, верчу…
Ничего. Нет на ней ничего вообще.
Я смотрю с недоумением на Тайфуна, и он, словно спохватившись, лезет в другой карман:
— Подыши на неё…, - и извлекает картонку красную. — Это моя.
Я старательно дышу на этот презренный комок дрянной бумаги, затем отодвигаю чуть дальше… и перед моим взором проступают тиснёные водянисто-белой краской какие-то буквы.
Присматриваюсь…
"Гюрза". Дата рождения, ещё какая-то неразборчивая дата… И пересекающий всё это жирный знак вопроса…
Я поднимаю голову. Иена рядом нет. Он уже далеко и приступил к восхождению. Лишь на бревне осталась крохотная статуэтка из кости.
Беру её осторожно пальцами… и тут же понимаю, что это — дар.
Прощальный, тоскливый и от всего сердца.
…Сидящий с закрытыми глазами, под изящно вырезанным деревом зрелый мужчина, — с автоматом на коленях, в бандане и специальной амуниции непонятных родов войск безо всяких знаков отличия, — это я.
Присматриваюсь ещё внимательней — и едва не вскрикиваю от удивления.
Словно тщательно сберегаемую реликвию, обеими руками я прижимаю к груди совсем крохотное сердце…
…Вилле подходит, и под ним даже не приминается снег. Случайно смотрю вокруг себя — та же история. Ни следов, ни других свидетельств присутствия здесь стокилограммового тела…
Я закрываю глаза и воздеваю к небу какое-то не моё… лицо… Я уже знаю, что от моего тяжкого выдоха в меркнущие небеса не взметнётся облачко стылого пара…
…Самое страшное, что я больше не чувствую ударов снежных крупинок по векам и щекам. Лишь постоянный, непреходящий и будто навеки поселившийся в ставшем невесомым теле — холод…
Вилле нерешительно топчется рядышком, не решаясь отвлечь. Он будто понимает, что я прощаюсь…
Как велика и пуста бывает безвременная тишина….
— …Что написано у тебя в листке?
Он сопит, будто стыдящийся своей удачи мальчишка. Уж звуки и голоса друг друга мы, оба такие мёртвые, можем слышать…
— Стоит дата. Год… и день, месяц. Через сорок лет, три месяца и восемь дней от этого дня…
Я пришёл в своё обычное состояние, и теперь готов двигать, куда угодно.
— Это хорошо, Вилле. Мне отчего-то кажется, это дата твоего следующего рождения.
Он не находит, куда от удовольствия спрятать глаза:
— А ты, что у тебя?
Я встаю, потягиваюсь…, прячу статуэтку в потайной карман за пазухой.
…Ночь предстоит тихая и морозная, а путь, сказал Тайфун, долгий?
Я улыбаюсь ему искренне, во весь рот, словно всю жизнь только этим и занимался:
— А мне, Вилле, просто на роду написано всякий раз появляться раньше тебя. Уж поверь старику — негодяи и маньяки всегда востребованы на этой планете никак не меньше, чем робкие Ангелы…
Приобняв его за плечи, я делаю первые шаги. Он пытается подстроиться под меня, смешно семенит, как раньше, когда мы вот так шагали с ним в какую-нибудь местную «тошниловку», где иногда шутки ради брали по сто на двоих…
