Анна Одина - Магистр
36. Кингс-Кросс. Дух собора
Прошел еще год, и Россия разорвала себе сердце октябрьским переворотом. Перевороты не происходят без причин, и Винсент Ратленд всё пытался устранить закономерности, приводившие к возникновению этих причин. Россия была страной его матери, и хотя с Москвой 1905 года у него был связан ряд неприятных воспоминаний, ему не хотелось отдавать эту страну на откуп самому опасному теоретическому заблуждению в истории – иллюзии о возможности равенства.
Но магистр искусств не был всемогущ. В стране, изнуренной войной, нищетой, голодом и беспросветностью, переворот был неизбежен, и Ратленда уже не хватило на то, чтобы сделать его безрезультатным. Как его отец когда-то, он терял силы, потому что они не были бесконечны. Прежние Ланцолы мудро не вмешивались в политику: увлеченно прокладывая по Уру тосканские серпантины, они выступали почти кабинетными учеными, придумывавшими то, что когда-нибудь, когда-нибудь, но не в их время… вывернет мир наизнанку, как атомная бомба. (Чудовищный ядерный гриб и его жертвы Винсент увидел явно и ярко после обретения Алмазной сутры.)
Утром 12 января 1917 года Ратленд появился на лондонском вокзале Кингс-Кросс в удивительном одиночестве – никто, кроме него, не встречал поезд, прибывший от Пролива. Немолодой джентльмен в котелке и солидном плаще, выходивший из вагона номер три на платформу, с удивлением отметил то же: пассажиры активно покидали поезд из всех дверей, кроме его собственной. Он слегка нахмурился, кивнул оснащенному прусскими усами проводнику и, удобнее устроив в руке саквояж, направился к выходу, не доходя до которого и оказался лицом к лицу с Винсентом Ратлендом, стоявшим посередине платформы в ожидании именно этого человека. Пассажиры обтекали его, как будто не видя, но мэтр Э. де Катедраль увидел своего бывшего ученика и остановился перед ним. Ратленд молча протянул руку, предлагая взять у учителя саквояж, и тот, не колеблясь, отдал ему свою небольшую ношу. Они постояли друг против друга.
– Винсент. Я рад вас видеть, – сказал Адепт, подумав, что говорит правду.
Бывший ученик, у которого порой портились отношения с традиционной вежливостью, задумчиво кивнул.
– Не сомневаюсь, – наконец признал он, – мало кто видит меня в последнее время, а для вашей организации это большое упущение.
Адепт вздохнул и посмотрел в сторону. Некоторые вещи он никогда не смог бы объяснить ни ему, ни себе. Он был рад его видеть. Он был рад, что некогда, уже довольно давно, один ребенок, оставленный холодной ноябрьской ночью у ворот монастыря в Пекине, выжил, что он добрался до мэтра де Катедраля, учился у него и снова к нему пришел… Он был рад.
– Мэтр, – продолжил Ратленд, так и не двинувшись с места, – в России грядет переворот. Мои возможности воздействия исчерпаны. Если не удержать Россию над пропастью, за этой Великой войной последует другая, еще более разрушительная, убийственная. Давайте соединим усилия.
Де Катедраль вновь посмотрел на ученика. Подумал было что-то вроде: «Представляю, чего ему это стоило – прийти ко мне с предложением мира и просьбой о сотрудничестве», но понял, что не стоило ничего. Просто он решил, что это подействует, и его гордость, способная навести затмение на солнце, при этом ничуть не пострадала, потому что ее превосходило лишь одно качество – умение идти к цели по прямой. Они всегда смотрели на цель так, будто она находилась на кончике копья, отцы и сыновья.
– Откуда вы знаете? – все-таки спросил Адепт, чтобы протянуть время.
– Вам все прекрасно известно о моих каналах, – ответил Ратленд, и де Катедраль подумал, что эти слова дались ему трудно. Ему вообще тяжело давались разговоры об очевидном.
Адепт опустил глаза: в этот момент ему показалось, что его относительно молодой ученик старше него лет на сто.
– Я ничего не могу поделать, – пробормотал он, – вы не пожелали меня понять тогда, но с тех пор ничего не изменилось. Совет Торн не вмешивается в политику. Наших возможностей гораздо меньше. Вы созидатель, а мы – так. Наблюдатели.
В голосе и словах де Катедраля сквозила неподдельная горечь. Однако Ратленд не ушел и после этого.
– Мэтр, – продолжил он, – зачем вы… раскачиваете лодку? Понимаю, никому не нужна сильная Россия, но она не слишком и сильна сейчас, а когда падет Николай, пострадает не она одна: повторяю, через двадцать лет бомбить будут не только поля сражений, но и столицы. Лондон. Даже если у вас мало сил, направьте их на противодействие войне, а не на разжигание ее.
– Я не разжигаю войну, – сказал де Катедраль и протянул руку за своим саквояжем. Ратленд не двинулся.
– Мэтр, – тихо повторил он, – кажется, я обязан вам жизнью.
Де Катедраль вскинул глаза на бывшего ученика и уже не мог их отвести.
– Да, – продолжал Ратленд медленно. – Тем, что мне дали вырасти, тем, что никто не попытался убить меня в младенчестве и детстве, – я обязан лично вам. То, что охотникам на Гвидо Ланцола не удалось уничтожить меня в первую ночь моей жизни, впрочем, заслуга не ваша. Впротивостоянии «Медовых кошек» и Ланцола победил Ланцол… так, как сумел. Но потом – потом вы меня не трогали. До самого перелома веков, когда отец Иоахим Бове получил письмо, открывшее ему глаза на мою истинную сущность.
Адепт молчал, вглядываясь в глаза магистра. Даже несмотря на то, что он слышал сейчас – несмотря на то, что он знал, чем это закончится, – он все равно был рад его видеть.
– Мэтр, – повторил Ратленд снова, каждый раз при помощи этого обращения как будто встряхивая учителя прямо за позвоночный столб, – я не виню вас, потому что все понимаю. Но если вы ничего не сделаете, чтобы остановить переворот и бойню в России, чтобы предотвратить вторую войну, я перестану понимать… в чем смысл гибели моих родителей и попытки уничтожить меня самого в возрасте четырнадцати лет. Перестану понимать нежелание отвести угрозу уничтожения от миллионов людей.
– Винсент, – проговорил де Катедраль очень тихо, – есть вещи, которые важнее, чем одна жизнь. Моя жизнь. Ваша жизнь. Для мира важнее не трогать его. Предоставить ему возможность идти, или катиться, туда, куда он идет сам. Хранить право мира на выбор – моя задача. Ограждать мир от тех, кто способен создать точку опоры, чтобы его перевернуть, – моя обязанность. Я ничего не могу и не буду делать. We do not have terms[173].
Ратленд кивнул и отдал Адепту саквояж.
– Знаете, – сказал он, в свою очередь глядя в сторону, на соседнюю платформу, – есть мнение, что Кингс-Кросс построен на месте, где захоронили королеву иценов Боудикку, или Боадицею, погубленную римлянами[174].
– Нет, – глухо ответствовал де Катедраль, совсем не заинтересовавшийся этой новостью. Он лихорадочно думал о том, что́ мог бы сделать, чтобы остановить этот тайфун, этого, черт побери, неубиваемого Винсента Ратленда, ради достижения цели способного пойти даже на примирение с организатором убийства его родителей. – Я не знал. Это вы у нас знаток и ценитель археологии.
– Однажды я удержал вас на краю пропасти, мэтр, – пробормотал Ратленд, повернувшись лицом к человеку, которого некогда считал патроном, и вспоминая ночь, когда к нему домой явились гипты, – потому что всему свое время. Время удерживаться на краю, и время падать в пропасть. Время рыть яму, и время сталкивать в нее врага… Разрешите, я задам вам три вопроса.
– Целых три? – спросил де Катедраль с улыбкой. Он, конечно, понимал не хуже читателя, куда клонится разговор, но, в отличие от читателя, последний алхимик прожил очень, очень длинную жизнь и поэтому не боялся. Он знал, что собеседник захочет узнать об отце, перед тем как… закончить их сотрудничество. – Пожалуйста, конечно.
– Что такое «Э.» в вашем имени? – спросил Ратленд. – Сколько вам лет? И… чем помешали вам часы сэра Рена?
Де Катедраль вздохнул. Похоже, Ратленд не собирался разговаривать с ним о семье.
– Je suis l’Esprit de Cathedrale[175], – ответил он. – Я родился третьего апреля тысяча восемьсот третьего года в деревне Рюскюмюнок[176] – это почти самая западная точка Франции. Там нет ничего, кроме нескольких домов, песка и воды. Часы сэра Рена надо было убрать, потому что они слишком точны: некоторые рукотворные вещи, если их правильно расположить, имеют столь совершенное строение, что угрожают проткнуть ткань человеческой реальности. Тогда в этот мир войдет светлый туман божественного замысла, который для людей губителен.
– Понятно, – кивнул Ратленд, немного помолчав.
Но мэтр Эспри де Катедраль не услышал последней фразы. Он уже летел вниз, ниже уровня, на котором лежали под платформой останки королевы иценов, к центру земли, в ад, в последний круг ада, прямиком в пасть Дита[177], терзающего в зубах предателей. По крайней мере, так казалось последнему мастеру ордена Медовой кошки, – мастеру, который никого не предавал, а всего лишь не позволил миру превратиться в игрушку Копьеносцев. Дух собора не услышал слов Ратленда о том, что ему понятно, но зачем бы они были ему? Последний алхимик не просто понимал, он знал.
