Сергей Эс - Процесс без срока давности
Долго, очень долго мы просидели, не проронив ни слова. Время будто остановилось. По моим ощущениям, за окном уже должно было начать рассветать, однако его проем оставался черным.
В горле стоял комок. Я не знал, что сказать.
Да! Необычная, просто невероятная миссия вдруг свалилась на меня в эту ночь. Сидящий передо мной человек вызволил меня из неизвестной ему эпохи, чтобы услышать из моих уст свой собственный голос Совести. Необычно, и жутко немыслимо мое положение. От меня ждали изречения истины в последней инстанции. Но я же простой человек, рожденный от женщины-матери. Не обладаю я такой истиной! Я - еще и дитя своего времени. Может, именно это, а может и подспудные потуги следовать миссии, соизмеримой с миссией самого Бога, привело к тому, что мне вдруг захотелось утешить сидящего передо мной, обхватившего голову человека в косоворотке.
- Но, может, и вправду, - заговорил я, - зря вы взяли на себя чужую вину? Вы ведь не хотели убивать Кирова, вы не хотели диверсий, вы не хотели шпионажа. Все это делали троцкисты, с кем вы по неосторожности вступили в союз.
Мой гость с досадой посмотрел на меня. Не потянул я ни на Бога, ни на Совесть!
- Молодой человек! – напряженно заговорил он. – Вы не имеете никакого представления о том, что такое организация, что такое ее лидер! Всякое большое движение, повторяю – большое, возможно, только если оно осмыслено, а, значит, любому движению нужна голова, которая несла бы в себе и вынашивала концепцию всего движения. Это концептуальное начало правого движения я и взращивал в себе. Мои экономические теории взяли в качестве концептуального оправдания те, кто совершал диверсии и вредительства, кто сговаривался с фашистами, кто убивал колхозных активистов. Сам я ничего такого не делал и был даже против, но не мог останавливать своих единомышленников. Ведь мои теории предполагали бандитизм, он в них закладывался концептуально. Я, сам того не желая, взращивал в своей голове монстра.
Прозрев здесь и ужаснувшись (кто бы мог подумать – антикоммунизм взращивал главный после Ленина идеолог партии!), я попытался во время следственных мероприятий донести это до следователей и прокурора. Пытался объяснить им глубинную связь между теоретическими отклонениями от марксизма и неизбежными практическими злодеяниями.
Да, этот процесс как бы вернул меня в исходную точку, отбросив те наносные теории, которые я взращивал все эти годы. Я будто вновь вернулся в начало двадцатых и вновь стал на позицию главного идеолога партии. Я очистился и не просто очистился, я сумел увидеть в себе чрезвычайную опасность, которую нес партии и Советскому государству мой правый уклон.
Я попытался на суде доказать, что главная моя вина не в диверсиях и кулацких бунтах, а гораздо глубже – в идеологии, которая есть начало начал, от чего и произрастают все остальные преступления. Я попытался отделить зерно от плевел. Отвергая обвинения в конкретных преступлениях, я не оправдывался и не уводил суд в сторону, я пытался выпукло показать свою главную вину. Ведь приписывать мне вину лишь за саботаж, шпионаж и так далее, это значит слишком понижать уровень моей реальной вины. Она шире и глубже. Она носит мировоззренческий характер, а значит в миллионы раз опаснее. Я сам попытался поднять уровень судебного процесса, я сам попытался устроить суд не над конкретными деяниями, а над искривлениями в идеологии. Сама судьба дала мне шанс сделать это. Я как никто другой был в состоянии оценить масштаб концептуального конфликта, потому что фронт идеологического столкновения прошел внутри меня, я был способен дать наиболее точный анализ. Я мог поэтапно расследовать путь идеологического перерождения. Я сам попытался повернуть следственные мероприятия в отношении меня в это русло. Я взялся за это потому, что, вновь ощутив себя главным идеологом партии, почувствовал свою историческую ответственность за это. Я, как человек, несущий после Маркса и Ленина бремя ответственности за идеологию коммунизма, считаю, что исторически должен был свершиться суд над смертоносными для дела социализма идеологическими уклонами. Это был бы крайне необходимый судебный процесс для делающей первые шаги советской системы – процесс, который предостерег бы будущие поколения коммунистов от фатальных ошибок, происходящих из-за искривлений в головах.
- Однако, увы! – проговорил мой гость с горечью в голосе. - Мои старания прошли впустую. Ну не теоретик Вышинский, для него это просто непонятная философия, для него это значит толочь в ступе стекло для запудривания мозгов. Он решил, что я пускаю туман, выкручиваюсь. Для того чтобы понять смысл моих попыток, Вышинский должен был быть сам идеологом. Но он просто юрист – талантливый оратор и не более того. Я был абсолютно не услышан. Мои попытки перевести процесс на язык философии был поняты, как попытка выкрутиться, снять с себя вину за преступления вторичного плана – преступления, которые в моем измерении, как главного идеолога партии, являются просто карликовыми. Меня судили люди, в понятии которых преступления, это когда кого-то убьют или ограбят. Философия в их представлении – не преступление. Это нечто закадровое, вторичное, не играющее существенной роли в нашей жизни. И, действительно, она и не есть преступление, пока ею в частном порядке занимается какой-нибудь профессоришка, пока ее носителем не становится главный идеолог партии. Именно это они и не поняли.
В итоге, я махнул на это рукой и в заключительном слове ограничился выводами, что несу главную ответственность за всю ту борьбу, которая развернулась против страны Советов! Это не эпатаж, в этом квинтэссенция глубинного смысла моей "теоретической деятельности" и ее неизбежного практического выхлопа.
Собственно говоря, даже и это понимание пришло мне не сразу. Во время процесса я действовал интуитивно. Не пришло в голову сразу сформулировать главную цель. Я опять тормозил. И лишь позже, после процесса, когда я получил отказ на прошение о помиловании, до меня дошло, как гром среди ясного неба, что я упустил шанс осуществить, быть может, самое главное дело своей жизни. Я не успел завершить эпохальный процесс над феноменом идеологического перерождения, не успел раскопать его корни. Помилование нужно мне не для продолжения своей столь бездарно прожитой жизни, оно мне нужно время для дела, которое за меня никто сегодня не сделает. Это нужно для марксизма, это нужно для будущего…
- Ну зачем, - заговорил гость опустив голову и снова обхватив ее, - зачем я разменивался на мелочи, зачем тратил время на всякие вздорные обвинения? Зачем я поддался этой инерции – этой игре: "взрывал – не взрывал, убивал – не убивал, шпионил – не шпионил"? Надо было прямо сказать суду и обвинителю, что не это главное. Ясно, четко, как гвоздем, сказать, что главное то, что если вы не дадите мне разложить по полочкам хронологию перерождения, оно в будущем может проявиться вновь, в более опасном варианте…
Гость замолчал, а я, сраженный его словами, поджал губы и просидел некоторое время молча.
- Сталин… - вдруг пришло мне в голову подкрепиться несомненным авторитетом той эпохи. – Сталин попытался защитить вас, отделив от троцкистов – от действительных преступников… Он предлагал заменить казнь ссылкой…
У меня с языка слетело то, что однажды я слышал, что называется, краем уха, и даже не знал, правда ли это…
Гость вздрогнул.
- Сталин! – тихо произнес он и задумался.
***
Из стенограммы.
Последнее слово Бухарина (продолжение).Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера, в которой речь шла относительно процессов троцкистов. Она на меня произвела большое впечатление. Но я должен сказать, что Фейхтвангер не дошел до самой сути дела, он остановился на полдороге, для него не все ясно, а на самом деле все ясно. Мировая история есть мировое судилище. Ряд групп, лидеров троцкизма обанкротился и брошен в яму. Это правильно. Но нельзя делать так, как делает Фейхтвангер в отношении, в частности, Троцкого, когда он ставит его на одну доску со Сталиным. Здесь у него рассуждения совершенно неверные. Ибо в действительности за Сталиным стоит вся страна, надежда мира, он творец. Наполеон однажды заметил - судьба это политика. Судьба Троцкого - контрреволюционная политика.
***
- В этом вопросе Сталин не всесилен, - продолжил гость понуро. - Я уже сказал, что после смерти Ленина я думал, что у меня развязались руки. Но тут в лидеры партии вышел даже не выпускник провинциального университета, а вообще слушатель духовной семинарии.
В глазах моего гостя опять что-то блеснуло.
- Ленин говорил, - произнес он спустя некоторое время, - что я никогда не учился диалектике. А когда ее изучал Сталин? Надо ли ее специально изучать, чтобы с таким успехом строить социализм, так безошибочно выдерживать курс? Да и у самого Ленина чисто теоретических работ было немного. Его диалектику надо выцеживать из огромного количества статей сугубо практического плана, написанных каждый раз на злобу дня. Его диалектика растворена в его практической деятельности. Быть может, так она и постигается – через практику. Она не сочиняется в голове, она рождается в муках реальных противоречий практики. Я же стал чистым теоретиком и отсюда моя схоластика, когда ты adbere se litteris (зарываешься в книги – авт.), когда ты вынужден работать с омертвленными схемами, когда за этим теряется связь с живой жизнью. Иная – по-настоящему ленинская стезя досталась Сталину. Мы как бы и дружили. Вместе со всеми я славословил ему, но гигантские успехи страны я никогда не относил на его счет. Да он талантлив, он самородок, но страна бурно развивалась, благодаря не ему, а общему импульсу, заданному Октябрем. Что же касается представлений о его всесилии, то отчасти мы сами изваяли из него божество. Была в этом конкретно-историческая необходимость. Если вы помните, он пришел к руководству партией, когда среди партийцев самые сильные позиции были у Троцкого. Последний был на несколько голов выше Сталина и со временем просто раздавил бы его. Сталину потребовалась наша поддержка. В пику Троцкому мы стали создавать вокруг Кобы ореол мудрого руководителя – преемника Ленина. Это было очень сложно сделать, поскольку Коба – не теоретик. Более того, у него как у грузина, порой возникали даже языковые проблемы. Русский язык для него ведь не родной. Его замедленная растянутая речь часто прикрывает тот факт, что он порой с трудом подбирает нужные слова. Поэтому, боясь восхождения Троцкого, мы старались изо всех сил, возвеличивая Сталина. С таким же успехом мы могли бы создать образ мудрого руководителя, отца всех народов из куклы. Со временем наше окружение вокруг Сталина распалось, я со своими теориями отошел в сторону и встал ему в оппозицию, но успехи социалистического строительства стали настолько ощутимы в народе, что связанная с ними машина возвеличивания Сталина начала набрать обороты сама. Ее маховик уже раскручивал сам народ. В итоге мы имеем два Сталина – его как такового и его образ вождя. Реальный Сталин – не гений, не всесильный, не жесткий и беспощадный, да, он очень умен и талантлив, он прост, незаносчив, стеснителен, и – не поверите – очень мягок. Если вы заметили, я нигде не называю прямо Сталина мудрым. Я говорю о мудрости его руководства. А это разные вещи. Руководство – очень широкое понятие. Мудрой является сама ситуация, мудрость заложена в самом процессе строительства социализма, запущенном действительным гением человечества – Лениным. Сталин лишь обеспечивает руководство этого процесса, ему хватает таланта не мешать, ему хватает выдержки не менять взятый Октябрем курс. Он не лезет с разными заумными псевдотеориями. В этом проявила себя мудрость Судьбы, которая такое тонкое дело дала в руки неамбициозному и неглупому политику.
