Татьяна Томах - Имя твоего волка
— Может, ты думаешь, что я совсем выжила из ума и решила развлечь пустой болтовней саму себя и окрестные камни, а, девочка? — ехидно поинтересовалась старуха. — А может, ты думаешь, что я сварю похлебку из твоих горючих слез? Чтоб все это добро не пропадало даром?
— Я и не думала плакать, — сердито сообщила Марго, щуря слезящиеся (от дыма, конечно же) глаза.
— Да ну? — изумилась старуха. — Может, я сослепу перепутала слезы со смехом? И то, девочка, в иных обстоятельствах это до того похожие вещи… По бессмысленности, во всяком случае.
Марго украдкой покосилась на ее морщинистое задумчивое лицо, от удивления раздумав плакать. И попыталась сообразить, смеется ли над ней старуха — или говорит серьезно. Иногда это было очень трудно понять.
— О чем я только что говорила, Марго? — резко спросила старуха. Марго вздрогнула. Потому что старухин голос вдруг перестал быть хриплым и неторопливым, а вдруг помолодел и затвердел. Вопрос обжег Марго, как щелчок плети.
— О… о том, что мы должны дождаться луны, — запнувшись, ответила девочка, немного испуганная этим незнакомым и звонким, как клинок, старухиным голосом.
— Ну? Дальше, — потребовала старуха, уставившись на Марго черными провалами глаз, в которых плясал огонь. — Почему?
— Потому что ты собираешься… — неуверенно начала Марго, чувствуя себя маленькой и глупой девчонкой, которая сделала что-то не так. И теперь робеет и запинается перед этой строгой женщиной с огненными глазами, совершенно непохожей на прежнюю сгорбленную старуху.
— Потому что ты всегда пропускаешь мимо ушей самое главное, Марго. И когда-нибудь это будет стоить тебе жизни. Я говорила, что луна — это зеркало. И время от времени необходимо смотреть в зеркало, Марго. Чтобы узнать, кто ты и какая ты на самом деле. И чтобы не забыть это. Ты поняла?
Марго торопливо кивнула.
— Ты должна понимать, что ты делаешь, девочка. Иначе это все не имеет смысла, — старуха вздохнула. Бездонная глубина ее глаз как будто приблизилась и немного потускнела, но голос все еще был резок и юн, когда она спросила: — Что ты видела в этом огне, который заставил тебя плакать, девочка?
— Не знаю, — растерянно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…
— Не надо, — вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос снова был тих и немного хрипловат, будто она внезапно постарела. — Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?
— О маме, — отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут обманчиво-безобидной безмятежностью — как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.
Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго, — на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела, как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.
Старуха, ведьма без имени«Я устала», — подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке, свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила — и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке — и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой, ясноглазой, сильной женщине на искрящемся дне нежданного воспоминания.
Она не помнила своего имени. «В имени весь смысл… иногда имя — это единственное, что остается», — однажды сказала она девчонке… или еще скажет — когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове — и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого.
Она не хотела помнить свое имя. «Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь». Старуха много чего не хотела вспоминать. Много имен, лиц, слов… смеха и слез, от которых так быстро прибавляются морщины на юном женском лице… Интересно, от чего больше — от смеха или слез? Странно, сейчас даже почти невозможно поверить, что раньше у нее совсем не было морщин. Раньше, когда она была черноволосой, ясноглазой и сильной… Нет, не так.
Раньше, когда она БЫЛА.
А потом, еще не понимая, что это бесполезно, она изводила себя бесплодными воспоминаниями и сожалениями. О том, каким могло бы быть ее прошлое. До тех пор, пока не поняла, что это все уже определено, окончательно и неизменно. И прошлое — и тем более, как это ни странно звучит, будущее. Будущее, пожалуй, иногда даже больше определено и неизменно. Потому что с ним ничего нельзя поделать. Его можно просто ждать. А прошлое можно забыть. Иногда — вместе со своим именем.
…Она не будет говорить девочке, что иногда не остается даже имени. Ничего. Только горсть блестящих бусин на подгнившей нитке. Стекляшки — или алмазы? И стоят ли они того, чтобы пытаться удержать их дрожащими усталыми пальцами и осторожно, бережно и нежно, по одной переложить из костлявой старческой ладони в детские, доверчиво протянутые руки? Руки, которые еще толком не знают, что делать со всем этим добром…
«Я устала, — думала старуха, — и скоро помру». Вглядываясь сквозь прикрытые веки в сердце пляшущего возле ног пламени, разглядела: «Пожалуй, осенью. Да, определенно, этой осенью». Вздохнула, открыла глаза. Поежилась от пристального взгляда Марго, будто нетерпеливо подтолкнувшего под старые ребра.
«Не смотри на меня так, Марго», — захотелось сказать старухе, но она промолчала. Что же делать, если у Марго такие глаза. Что же делать, если она сама научила девочку ТАК смотреть. «Я устала. И я не хочу делать то, что собираюсь. Потому что, наверное, не имею на это права. Но ведь, кажется, у меня нет выбора. И я уже все решила».
Она посидела еще немного неподвижно, осознавая, что просто тянет время. Ей хотелось сидеть вот так всю ночь — щурясь в огонь, как сытая кошка, греть старые кости. Ей не хотелось поворачиваться и снова смотреть в глаза маленькой девочки, в которых было ожидание и, что хуже всего, — надежда. Самое скверное, когда чьи-то глаза смотрят на тебя вот так — с надеждой и верой, а у тебя уже не осталось ни того, ни другого. И даже смелости — сказать в глаза, что надежда обречена.
Старуха снова вздохнула, тяжело и натужно, с трудом проталкивая вдруг потяжелевший воздух между старых ребер, которые как будто сопротивлялись очередному вздоху, продлевающему старухину жизнь. Еще на несколько минут. Еще на несколько часов, за которые она собиралась сделать непоправимое. «До осени», — подумала она. Как бы то ни было, отступать было некуда. И ей придется сделать то, что собиралась.
Она повернулась к девочке, сидящей неподвижно и настороженно, как нахохлившийся птенец на ветке. Самоуверенный слеток, который еще толком не научился летать, но уже топорщит бесполезные крылья и грозно чирикает в морду подкрадывающейся кошке. О-ох.
— Марго, — позвала старуха.
Гневный и блестящий невыплаканными слезами взгляд девочки.
— Они сожгли ее, — сказала Марго.
— Ох, Марго, — старуха положила костлявую, в узловатых переплетениях вен, руку на сжатые вместе кулачки Марго. И подумала, что время когда-нибудь превратит эти маленькие детские ладони в уродливые и высохшие, похожие на птичьи лапы, обтянутые темным потрескавшимся пергаментом. Такие, как у нее.
— Время, — пробормотала она, — если бы у меня было время… может быть, я не стала бы делать того, что собираюсь. Но я не могу оставить тебя одну, Марго.
— Они сожгли ее, — повторила Марго, и старуха почувствовала, как маленькие кулаки под ее рукой сжались еще сильнее. — Дядя Владислав говорит, что это был случайный пожар, но я знаю, они сожгли ее. Они не очень-то торопились на помощь, когда она горела в своей спальне.
— Марго… — старуха прижала девочку к своему плечу, преодолевая сопротивление ее напряженно выпрямленной спины. — Тебе будет трудно жить, Марго. Нельзя помнить о мертвых так, как о живых. Нельзя уметь делать то, что ты умеешь. Нельзя быть непохожей на других, Марго. Люди боятся таких. Боятся и ненавидят. Сотню лет назад таких жгли на кострах. Таких, как твоя мать — и как ты.
— И как ты, — глухо сказала Марго. Старуха не ответила. Замолчала, и несколько минут они обе сидели молча, глядя в огонь, и его языки плясали в глубине их зрачков.
