Роберт Шекли - В стране чистых красок
В дверь постучали. Это зашел Вольфинг.
Некоторое время мы болтали о всяких пустяках. Человеку со стороны подобная беседа могла показаться вполне заурядной, однако мы с Вольфингом связаны тесными узами дружбы. Это значит, что я не могу избежать эмоционального проникновения в его мысли, скрытые за выражением лица, за жестами и телодвижениями.
Итак – хотя он ни словом об этом не обмолвился – я мог бы с уверенностью сказать, что в то утро он был расстроен.
Не полагается, конечно, в разговоре касаться того, что не было высказано в словесной форме. И я решил попробовать хотя бы мысленно облегчить печаль своего друга, стараясь при этом никак не задеть его.
Попытки мои были весьма неуклюжи, однако Вольфинг ощутил мое искреннее сочувствие (будучи моим ближайшим другом, он не мог этого не заметить) и, в свою очередь, постарался как-то успокоить меня. Однако и ему это тоже до конца не удалось. Мое восприятие языка калдорианцев неизмеримо улучшилось с тех ранних, исполненных наивного изумления времен, когда я считал, что слова должны означать именно то, что сказано, и ничего больше; но я все еще частенько вынужден извиняться и действовать весьма нерешительно, когда дело доходит до свойственных им врожденных смысловых тонкостей, которые напоминают скорее телепатическое общение, а не обычную речь.
Вольфинг проявил достаточно доброты и мужества, чтобы помочь мне выпутаться из столь двусмысленного положения. Не знаю уж, чего ему это стоило, но он в конце концов умудрился – заставил себя! – сказать:
– В последние дни я все время чувствую какое-то странное напряжение.
– И сколько дней это продолжается? – спросил я.
– Дня три.
Значит, исходной точкой его напряженного состояния был праздник Сарамейш! Лицо Вольфинга покраснело, он нервно покусывал губу – вот что значит откровенно говорить о своих эмоциях и настроениях! У него был такой вид, словно он хочет поскорее выбежать вон из комнаты!
Я тоже был не в лучшей форме. Возможно, того ключа к эмоциям, который дал мне Вольфинг, было бы вполне достаточно для любого калдорианца, но мне, тугодуму, землянину, этого было мало.
Я заставил свои эмоции улечься – во имя нашей дружбы. Пусть тяжело будет лишь мне одному. Сознавая свою ответственность перед столь близким другом, как Вольфинг, я постарался вести разговор окольными путями и соблюдая максимальную тактичность.
– Сарамейш прошел на редкость удачно, – сказал я.
– Да, безусловно. – Теперь Вольфинг говорил вполне уверенно.
– По-моему, Дерних был просто неотразим в поединке с богом.
– Я с тобой совершенно согласен.
– А уж наш Грандинанг!.. Какой все-таки великолепный клоун из него получился!
– Да уж. Наш дружок поистине сам себя превзошел! – поддержал меня Вольфинг.
Я внимательно следил за ним и старался уловить его внутренний настрой, когда он что-то отвечал мне. Пока ничто из упомянутого мною не вызвало в его душе особого отклика, совпадавшего с его теперешним напряженным душевным состоянием.
– Жаль, что тебе пришлось сидеть среди незнакомых людей! – продолжал я.
– Так уж мне выпало по жребию. Но это неважно. Мой душевный настрой прекрасно совпал с настроением тех, кто сидел рядом.
– Это очень удачно… А Элиаминга ты видел? Он, бедняга, оказался за колонной, которая здорово мешала ему смотреть. Боюсь, это существенно уменьшило для него мощность катарсиса. По-моему, просто позор, что кому-то достаются такие плохие места!
– Да нет, все совсем не так страшно, – успокоил меня Вольфинг. – Я разговаривал с Элиамингом. Он сказал, что, поскольку видно ему было плоховато, он следил за действом с особым напряжением, и положительный результат не замедлил сказаться.
– Я так рад! – искренне воскликнул я. – А то я очень за него беспокоился. И Ланея тоже.
– Неужели и она? – удивился Вольфинг. – Уж ей-то по такому поводу беспокоиться не следует.
– Но ей даже приятно беспокоиться о ком-то из близких друзей! – возразил я. – Ей также было очень жаль, что Дерних так сильно порезался, а Грандинанг явно переутомился, изображая клоуна, но более…
– Да-да, продолжай, – сказал Вольфинг.
– Но более всего она беспокоилась о тебе.
– Вот как? Ты в этом уверен?
– Ну конечно!
– Мы с ней после праздника еще ни разу и не поговорили как следует, – заметил Вольфинг, теперь уже почти не скрывая, что он уязвлен!
Ага! Я почувствовал себя гораздо увереннее и заговорил куда более доверительным тоном:
– Но это же первое свидетельство того, что ты ей не безразличен! Ты ведь знаешь, какие женщины скрытные, это даже в пословицу вошло, и как умело они маскируют самые сильные свои чувства. Любовь Ланеи к тебе…
– Любовь? Ты сказал – любовь? Ты, должно быть, чрезмерно преувеличиваешь, хотя это весьма мило с твоей стороны…
Теперь я был на коне и на полной скорости двинулся вперед.
– В таких делах я никогда не стал бы преувеличивать! – заверил я его.
– Любовь! Просто не верится!
– В таком случае ты единственный человек в Мореи, который об этом не знает. Ну все, хватит, соберись-ка! Любовь – самое естественное и вполне предсказуемое развитие человеческих отношений, и зарождается она чаще всего именно внутри группы близких друзей. Впрочем, ты и сам все это прекрасно знаешь!
– Знаю… – неуверенно протянул Вольфинг. – По крайней мере, теоретически. Но ведь никогда нельзя заранее быть уверенным, что тот или иной конкретный человек тоже… Да и, честно говоря, я боялся, что ты…
– Хорошего же ты мнения обо мне! – рассмеялся я. – Ты что, считаешь меня Неотразимым капитаном, этим ревнивым собственником из популярной комедии? Или ты полагаешь, что инопланетянин со свихнутыми мозгами, явившийся сюда с какой-то отвратительной планетки – каковым, собственно, я и являюсь! – способен на гнусную ревность? Друг мой, на самом-то деле я не так уж плох! И нежные узы нашей дружбы для меня не менее святы, чем для тебя!
Вольфинг пытался протестовать, пылко доказывая, что у него и в мыслях ничего подобного не было, и он был и остается мне настоящим другом, но я его прервал, заранее принимая все его доводы и соглашаясь с ними. Я был чрезвычайно возбужден: впервые мне удалось самому разобраться в психологической ситуации, полагаясь лишь на собственную интуицию, и никому ничего не пришлось объяснять мне на пальцах. Это означало, что моя давняя мечта стать подобным своим друзьям, всей их расе, ставшей для меня приемной матерью, начала воплощаться в жизнь. Да, мне хотелось полностью погрузиться в их среду и раствориться в ней!
– Вольфинг, – сказал я, – любовь – самая утонченная и неуловимая из эмоций, и тем не менее она вполне материальна, ее можно ощутить физически. Ланея сейчас в спальне, она ждет тебя. Ступай же к ней, соедини свою любовь с ее любовью, а моя любовь да пребудет с вами обоими!
Последние слова кое-что утрачивают при переводе, но в тот миг годились именно они – чисто стилистически. Ланея в последнее время действительно раз или два вскользь упоминала Вольфинга – причем исключительно нейтральным тоном, что вполне могло означать тайную и тщательно скрываемую любовь.
Я страстно надеялся, что так оно и есть. Вольфинг – человек совершенно исключительный и к тому же чрезвычайно хорош собой. Да и Ланея… Ах, как прекрасно это было бы для нее, для всех нас! И если она его действительно любит…
Вольфинг крепко сжал мое плечо. Все это время мы обменивались не только словами, но и мыслями на уровне «д'бнаи» – это возможно лишь при очень близких духовных отношениях; для подобного обмена языковых средств просто не хватает.
Он вошел в ее спальню и закрыл дверь. Я слышал их приглушенный разговор, затем настала тишина, затем послышалось нежное воркование, и стало невозможно отличить один голос от другого.
Это был самый подходящий момент, чтобы уйти из дома. Стоял великолепный весенний денек. Я брел по окрестным перелескам, и в душе моей пела радость. Когда несколько часов спустя я вернулся домой. Ланея и Вольфинг встречали меня на пороге. Они приготовили мне фальшивое жаркое в горшочке – мое любимое блюдо. Я чуть не расплакался от счастья.
***Мариска – пухленькая, здоровая и чуть глуповатая. Она очень похожа на своего мужа, Грандинанга. Кожа у нее смуглая, чуть солоноватая. Как и Грандинанг, она всегда пребывает в отличном настроении. Они вообще во многом схожи. Порой, когда мы с ней занимаемся любовью, мне кажется, что рядом со мной лежит сам Грандинанг.
В квартире у нее вечный беспорядок, одежда то мала ей, то велика, и, по-моему, она крайне редко и плоховато моется. Однако это меня еще больше привлекает к ней. Видимо, потому что она полностью противоположна Ланее, чистоплотной, как кошка (земная, разумеется). Мы с Мариской не расставались двое суток подряд и без конца занимались сексом, хотя, может быть, и не столько раз, как это описывается в некоторых книжках на Земле. А еще мы очень много ели – чаще всего прямо в постели, подложив под спины подушки – и смотрели театр теней в том устройстве, которое на Калдоре заменяет телевизор. Показывали какие-то драмы с чрезвычайно сложным сюжетом из жизни древних царей и цариц, а также их возлюбленных, которые большую часть времени проводили за обсуждением того, как им следует вести себя. Если бы Сальвадор Дали совсем спятил и вздумал бы соревноваться в драматургии с Лопе де Вегой, результат был бы примерно тот же. Я не могу по-человечески пересказать содержание этих пьес – даже довольно простого сериала «Чудовища раздоров»: он основан на таких допущениях, которые выше моего понимания. И все же приятно было лежать, откинувшись на подушки, в блаженной расслабленности и сытости, и смотреть прихотливую игру теней на экране.
