Юрий Козлов - Ночная охота
Это был плохой путь.
Стена была узка, волниста, как зазубренное лезвие. Антон только начал движение, а уже сбил в кровь колени, разорвал единственные, не имеющие цены штаны. Висящая на поясе, доведенная до ума дубина цеплялась за стену, как якорь корабля за дно моря.
Антон чуть не задохнулся от ярости, когда, наконец, разглядел, ради чего порвал штаны, — дремучую старуху в разноцветных лохмотьях, мирно покуривающую у забранного в жестяные доспехи костерка. Лохмотья шевелились на ветру, старуха напоминала кучу сгребённых осенних листьев. Еще Антон успел рассмотреть, что старуха — белой расы, у нее прямой нос, довольно ровно подстриженные седые волосы, выцветшие голубые глаза, а на голове вязаный колпак.
Он вдруг понял, что вся его крадучая предосторожность тщетна. Старуха давно повернула жестяной козырек над огнем, свет сместился в сторону, тень скрючившегося на острой стене Антона четко легла на подсвеченную стену. Старуха смотрела на стену, как на экран. На экране Антон как будто скакал верхом на недавно исчезнувшем животном — лошади. Он был вынужден признаться себе, что всадник из него никакой.
— Спускайтесь, молодой человек, — услышал он довольно молодой и, как ни странно, насмешливый голос. — Могли бы подойти проще. Как-никак соседи, чего вы стесняетесь?
Антон попытался продвинуться вперед, потерял равновесие, чуть не свалился. Чтобы удержаться, пришлось перебросить дубину из одной руки в другую.
— А… понимаю, — покосилась на свистнувшую в ночном воздухе дубину старуха, — решаете вопрос из категории вечных: огреть меня или нет? Позвольте полюбопытствовать: за что?
Антон, затрещав штанами, не спрыгнул, а скорее рухнул со стены, едва не напоровшись на шипы доведенной до ума дубины.
По одной фразе, по тому, что старуха назвала его на «вы», он догадался, что она из культурных.
…В младших классах у него была такая учительница, только, естественно, моложе. С культурными было интересно и познавательно. Но они были очень слабые, не боролись за жизнь, а потому особенно не задерживались в ней. Антон не помнил, как звали его первую учительницу. Зато запомнил ее сожалеющий взгляд, когда он во время прогулки прибил палкой звереныша. «Он ведь совсем маленький, Антон, — сказала учительница, — он живой, а все живое хочет жить. Зачем ты его?» «А вот ты, — быстро подумал маленький Антон, — жить не хочешь!» И как в воду смотрел. Через год нервный старшеклассник всадил ей в горло заточенный напильник. В воспитательных целях — школа как субъект демократического права имела свой собственный суд — его повесили на школьном дворе. «Зачем ты, гад, это сделал?» — поинтересовался председатель суда, он же директор. «Такие, как она, не должны жить, — убежденно ответил смертник. — Я хотел уколоться, а она… так на меня посмотрела… Кто дал ей право так на меня смотреть? Я свободный гражданин в свободной стране, какого черта она посмотрела на меня, как будто я…» — «Что ты?» — уточнил директор. Он, казалось, должен был привыкнуть к таким вещам, но всякий раз — видимо, в воспитательных целях — изображал удивление и негодование. «Она сказала: «Несчастный ребенок…» — пробормотал старшеклассник, и как будто даже слезы появились у него на глазах. «Ты не несчастный ребенок, — подвел итог директор, — ты урод и преступник. Вешайте его, ребята!» — махнул рукой добровольцам экзекуторам. Те потащили приговоренного на школьный двор, повесили играючи, с первого раза. «Учились бы так, сволочи!» — покачал головой директор…
— Не знаю, улучшит ли это мою репутацию в ваших глазах, — сказала старуха задумавшемуся Антону, — но у меня почему-то желания огреть вас дубиной по голове не возникало.
— У тебя? Меня? — чуть не лишился дара речи от ее наглости Антон.
— Я засекла вас в первый же день, как вы пожаловали от инвалидов. Вы поселились в котельной под домом с колоннами.
— С колоннами?
— Когда-то он был с колоннами, — объяснила старуха. — Они давно рухнули. Вы к этому Tie имеете ни малейшего отношения. Местечко довольно сухое, теплое. Вы сделали неплохой выбор. Я держала там книги, свою, так сказать, библиотеку. Мне не жалко, пользуйтесь. Когда много лет читаешь и перечитываешь одно и то же, возникает ощущение, что ходишь по кругу, что все это с тобой уже было, и не раз. Deja vu, — добавила на бискайском, что ли, диалекте. Антон понял: что-то там уже она видела. — Даже когда читаешь Библию… Да, даже Библию. Ветхий Завет, Новый Завет… — покачала головой. — Вы хотите мне возразить?
Антону случалось заглядывать в Библию, но у него не возникло ощущения, что он что-то уже видел и ходит по кругу.
Вероятно, просто не успевало возникнуть, так быстро он захлопывал Библию.
— Замкнутые круги рано или поздно размыкаются, — заметил он. — Кроме разве лишь одного, — добавил значительно. Пусть старуха подумает над его словами.
— Вы совершенно правы, — внимательно посмотрела на него старуха. — Один раз Бог разомкнул круг, взяв на небо возлюбленного Сына, в другой — как-то странно разделил людей. Одним дал рай почти, что в преисподней. Другим устроил эту самую преисподнюю на живой земле, то есть почти, что в раю. Я стараюсь понять промысел Божий, но этот круг мне не разомкнуть.
Антон молчал. Слушать старуху было все равно что читать книги или смотреть на звезды.
— Кстати, с трубой вы поступили очень остроумно, — заметила старуха, выказав себя еще и практиком-домоустроителем.
— Ты… была у меня?
— Была, — кивнула головой старуха, — хотя, признаюсь, не очень-то это хорошо — приходить к человеку, когда он спит…
— Как ты вошла? — Антону редко доводилось встречать таких старых людей. А то, что старуха была культурной, то есть, по всей видимости, не держалась за жизнь, — вообще в голове не укладывалось. Как ей удалось дожить до таких лет, где она ходила?
— Вы имеете в виду смешные ловушечки на входе? — помешала кочергой дышащие угольки старуха.
Антон угрюмо промолчал. Он не считал свои ловушки смешными. Но то обстоятельство, что древняя куча мусора легко их преодолела, делало их именно таковыми.
— Вы скорбите о несовершенстве ловушек, — прочитала она его мысли, — но почему-то не любопытствуете, какова была цель моего посещения? Вы мыслите недостаточно функционально, молодой человек.
Антон едва сдержался, чтобы не надеть раскаленный жестяной доспех костерка старухе на башку. Пусть бы бежала с песней к воде. Но тут же припомнил, что утром пересчитывал банки с консервами — все были на месте. «Неужели отсыпала муки?» — стиснул кулаки Антон.
— Я приходила за книгой, — строго посмотрела на него старуха. — Вот, — извлекла из объемистого с бахромой, похожего на индейский, мешка возле ног заплесневевший том. — Собиралась на днях вам вернуть. Больше эта книга мне не понадобится. Единственная просьба: не употребляйте ее на курево или растопку.
— За книгой? — Антон с недоумением принял из скрюченных, как сучья, рук старухи светящийся том.
— Да-да, за книгой, — с достоинством подтвердила старуха, набила трубочку табаком из кисета, раскурила горящим прутиком.
Ноздри у Антона сделались как трубы. Он не мог ошибиться — это был настоящий табак, причем табак отличный.
— Я тоже сушу, — тихо сообщил он.
— Вы рвете листья у голубой дачи, — прищурилась на него сквозь дым старуха, — я сажала там табачок пять лет назад. Потом я вывела новый сорт, такой же крепкий, но более ароматный. Старый, должно быть, одичал. Не советую его курить, он дерет горло. Угощайтесь, — распустила веревку на кисете.
Антон просунул в кисет всю руку. За такую горсть в школе отдавали два пакета сухой каши. Вторая рука машинально раскрыла книгу, нащупала страницу.
— Мы же договаривались… — огорчилась старуха.
— У меня нет с собой бумаги.
Старуха, вздохнув, извлекла из мешка вторую трубку.
Антон с удовольствием закурил. Мысленно он примирился с пребыванием старухи на белом свете. В этом было даже что-то забавное. Табачок превзошел все его ожидания. Антон раскрыл заплесневевший светящийся том, ради которого старуха совершила опасное ночное путешествие. Ловушки могли переломать ей ноги. Проснись Антон, когда она шарила в темноте, он бы, не раздумывая, убил ее.
— «Дон Кихот», — произнес вслух решительно ничего не сообщающее ему название. В нем заключалась сухость, как в табачном листе, перед тем как его разотрут в порошок. Антон попытался хоть что-то прочитать в неверном свете костра. Строчки прыгали, витиеватые трудные слова тонули в странице вместе со смыслом. «Хорошо бы, — мелькнула мысль, — она допустила меня до своих табачных грядок». — Дон Кихот, — повторил он. — Это река?
— Река?
— Река, я проходил в школе.
— Была река Дон, — сказала старуха, — но она давно исчезла в песках. Дон Кихот — не река, это человек.
