Алексей Калугин - Время — назад!: Фантастические рассказы.
Назаретянина сначала зачем-то отвели в дом к Анне, который приходился тестем первосвященнику Каиафе. Анна же велел доставить его в дом Каиафы, что и было незамедлительно исполнено. А уже от Каиафы Назаретянина повели в дом римского прокуратора Понтия Пилата.
Пока происходили все эти совершенно бессмысленные перемещения арестованного из одного дома в другой, наступило утро. Мои соседи, прокаженные и профессиональные нищие, собрав свои скудные пожитки, отправились в город, чтобы зарабатывать себе на хлеб насущный. Я же направился к дому прокуратора, поскольку именно там должны были произойти дальнейшие события.
Боясь повредить вторую ногу, двигался я очень осторожно, а потому добрался до места как раз к тому моменту, когда прокуратор Понтий Пилат вышел на балкон, чтобы объявить собравшимся на площади иудеям, кто из осужденных на смерть будет отпущен на свободу в честь праздника Пасхи. Следом за ним двое центурионов вывели на балкон Назаретянина со связанными за спиной руками.
Я наблюдал за происходящим, притаившись за невысокой изгородью на краю площади. Ближайшие ко мне люди находились на расстоянии около десяти шагов от моего убежища, и все равно, когда ветер дул в их сторону, они с отвращением морщили носы и недоумевающе поглядывали по сторонам, пытаясь понять, откуда доносится такая мерзкая вонь.
Сам Пилат уже успел побеседовать с Назаретянином и, выслушав несколько его глубокомысленных изречений, из которых ровным счетом ничего не понял, пришел к выводу, что имеет дело с тихопомешанным, не представляющим никакой угрозы для общества. Прокуратор даже проникся к нему сочувствием и, если бы не первосвященники, твердившие, что арестованный подстрекал людей к бунту, наверное, просто отпустил бы его. Ирод же, римский наместник, к которому обратился Пилат с просьбой решить судьбу несчастного сумасшедшего, не пожелал этим заниматься, переложив всю ответственность на прокуратора.
— Ну что, — опершись на мраморный балконный парапет, обратился прокуратор к столпившимся на площади евреям, — хотите, отпущу вам в честь Пасхи Царя Иудейского?
Толпа вначале недоуменно затихла, глядя на новоявленного Царя, а затем взорвалась возмущенными криками:
— Не его! Нет! Не его!
— Варраву! — крикнул кто-то. И толпа тотчас же подхватила:
— Варраву! Варраву! Варраву!!!
Не знаю, было ли известно тем, кто это кричал, что представлял собой тот самый Варрава. Я же, едва только услышав имя, получил полную информацию о названном человеке. Варрава выдавал себя за мятежника, выступавшего против римского господства, но по сути, являлся обычным разбойником, на совести которого было двенадцать загубленных жизней, из которых только три принадлежали римлянам.
Пилата, похоже, удивило решение, принятое собравшимися. К тому же ему совершенно не хотелось отпускать на свободу Варраву, который, несомненно, тотчас же снова примется грабить и убивать. Взглянув на стоявшего рядом с ним Назаретянина, прокуратор решил, что сумасшедший выглядит недостаточно жалко, чтобы вызвать сострадание толпы, и велел центурионам привести приговоренного в надлежащий вид.
Когда Назаретянина вновь вывели на балкон, хитон на нем покраснел от крови, а на голову его был возложен терновый венец.
Странно, но я не почувствовал к нему ни малейшей жалости. Сейчас я бы многое отдал за то, чтобы моя плоть, подобно его, могла испытать хотя бы боль.
— Ну, что теперь? — снова обратился к толпе Пилат. — Вам нужен ваш Царь?
Собравшиеся на площади молча изучали стоявшего рядом с прокуратором Назаретянина. И тогда я поднялся во весь рост.
— Распни его! — закричал я.
Вернее, я хотел это крикнуть, но из моего горла, в котором было сухо, как в пустыне, вырвался только невнятный хрип. Но, должно быть, мой эмоциональный всплеск достиг тех, кто находился на площади.
— Распни его, прокуратор! — крикнул горбатый старикашка, стоявший неподалеку от изгороди, за которой я прятался.
— Распни! — поддержала его высокая черноволосая женщина, чем-то похожая на мою сестру Марфу.
Затем раздалось еще несколько подобных криков с разных концов площади, и вскоре уже вся толпа, захлебываясь от восторга в предвкушении зрелища предстоящей казни, дружно орала:
— Распни его! Распни!
И мне казалось, что я кричу эти слова громче всех.
Чтобы дать выход захлестывающим меня эмоциям, я вместе с очередным возгласом «Распни!» взмахнул над головой правой рукой. Заметив, как что-то упало к моим ногам, я удивленно глянул вниз. На земле лежала рука, обломившаяся в локте. Мое тело начало распадаться на куски. Но теперь это уже не имело никакого значения. Толпа требовала распять Назаретянина, а это означало, что я увижу, как он умрет, приколоченный гвоздями к кресту.
— А, поступайте, как знаете! — в сердцах махнул рукой Понтий Пилат, покидая балкон.
Толпа разразилась восторженными возгласами, как будто прокуратор объявил, что сегодня помилует всех приговоренных к смерти.
Не прошло и получаса, как из ворот претории под охраной отряда центурионов вышли трое приговоренных к смерти, среди которых находился и Назаретянин. Каждый из троицы нес на себе свой крест. Но если разбойники неплохо справлялись с обязанностями каждого приговоренного к распятию, то Назаретянин под тяжестью креста едва передвигал ноги. Тогда двое центурионов выхватили из толпы какого-то крестьянина и возложили на него крест Назаретянина, чтобы он отнес его на Голгофу. Да, даже этого он не смог сделать сам.
Процессия неспешно продвигалась к лобному месту, но на своих негнущихся ногах я все равно безнадежно от нее отстал. К тому времени, когда я взобрался на гору, все трое приговоренных уже были прибиты к крестам и им уже недолго оставалось ждать конца.
Около девяти часов вечера на землю начали опускаться сумерки. Многие из тех, кто пришли посмотреть на казнь, уже разошлись по домам. На лобном месте оставались только центурионы, ученики Назаретянина, полтора десятка нищих и еще несколько человек из тех, у кого не было никаких других дел, как только смотреть на то, как мучаются умирающие.
Крест, на котором был распят Назаретянин, стоял в центре, между крестами разбойников. Голова его безвольно свешивалась на грудь. Из ран на запястьях и голенях сочилась кровь. По всему телу ползали мухи и слепни. Я встал напротив его креста, широко расставив одеревеневшие ноги, и устремил на него взгляд.
«Ну, что ты теперь скажешь, Назаретянин? — мысленно обратился я к нему, решив, что он уже умер. — Смог ли ты победить смерть?»
Он не услышал меня, следовательно, все еще был жив. Что ж, я готов был подождать. Я-то уже был мертв, и впереди у меня была Вечность. Вечность, наполненная страданиями.
«А ты мучился не более трех часов», — вновь обратился я к Назаретянину.
И снова не услышал ответа.
Небо заволокло черными предгрозовыми тучами, края которых были окрашены багровыми отсветами заходящего солнца. Дежурившие у крестов центурионы с опаской поглядывали на небо, боясь, что ливень хлынет еще до того, как распятые умрут, — поблизости не было даже деревца, под которым можно было укрыться от дождя.
Вдруг тело Назаретянина содрогнулось так, словно он вознамерился сорваться с креста. Вскинув голову, Назаретянин открыл глаза и повел по сторонам мутным, ничего не видящим взором.
— Посмотри на меня, Назаретянин, — едва слышно прошептал я и с такой силой стиснул оставшиеся зубы, что все они разом вывалились.
Назаретянин снова вздрогнул и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились. Мое лицо было обмотано бинтами, но он узнал меня.
«Ты сейчас умрешь», — мысленно обратился к нему я.
«Я буду жить вечно», — ответил мне он.
Он по-прежнему не желал признаваться в своих заблуждениях. Но уже то, что распятый услышал мой мысленный призыв, означало, что он уже находится на границе между жизнью и смертью. Он пока еще не видел всей глубины пропасти Небытия, в которую погружался, но уже и не принадлежал к числу живых.
«Возьми меня с собой», — со скрытой надеждой обратился к нему я.
«Ты знаешь, что это не в моих силах».
«Ради чего все это?» — спросил я.
«Во славу Отца Моего Небесного!»
«Почему же Твой Отец оставил тебя, чтобы ты в муках умирал на кресте?»
Назаретянин ничего не ответил, но я и без того понял, что заронил в его душу семя сомнения.
Обратив взор к небу, он разлепил сухие, покрытые коростой губы и сдавленно прохрипел:
— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..
Это были его последние слова, произнеся которые, он уронил голову на грудь и испустил дух.
Я так и не понял, рассчитывал ли он получить ответ на свой вопрос, обращенный в пустоту, или же, даже умирая, продолжал играть на публику?
«Назаретянин, — мысленно позвал я. — Назаретянин... »
