Олег Маловичко - Исход
— Что временно, то постоянно! — кричали с двух сторон.
— А почему мы должны в спортзал выезжать? — кричала молоденькая девушка из новых, покачиваясь, успокаивая качанием годовалого малыша. — И вообще, какое право у них, — кивала на «старых», — занимать лучшее жилье? Кто успел, тот съел, что ли? А у меня ребенок на руках и мужа нет, я что, второй сорт?
— Да у тебя мужей поллагеря уже! — крикнул Синявский, и в обеих толпах захохотали.
Девушка покраснела, на глаза выступили слезы:
— А чем я ребенка кормить должна, умник?! Вот я сейчас женам вашим скажу, как вы от семьи отрывали, чтобы со мной в кустах покувыркаться! Сволочи!..
Она плюнула в сторону «старых» и стала пробиваться к выходу. На середине пути остановилась, вгляделась в толпу, в сразу покрасневшего лысоватого мужчину средних лет. Он сделал ей знак глазами и посмотрел на супругу, худую морщинистую воблу со злым взглядом.
— Юрий Алексеевич, вы сегодня ко мне не ходите, ладно? — нервным голосом, в котором вот-вот должна была прорваться истерика, сказала девушка. — Я знаю, я вам за прошлый раз еще должна, но потом сочтемся, отработаю. Ваша-то вам все равно не даст…
Она пошла к выходу, уже не сдерживая слез, а мужчина принялся сбивчиво оправдываться:
— Люд, я не понимаю, о чем она, вообще ненормальная…
— Дома поговорим, скотина! — шипела жена сквозь зубы.
Сергей во время таких собраний хранил молчание. Сидел и смотрел поверх голов, а отдуваться за его непродуманные, странные решения приходилось совету.
Когда сборище разошлось, Миша повернулся к Сергею. В глазах было торжество. Сергей выдержал взгляд. Он сказал:
— Я ничего не буду менять. Мы будем выживать вместе.
— Серег, та давай хотя бы новых не принимать, — подал голос Игнат, стараясь не смотреть на Крайнева. Миша это отметил.
— Нет, Игнат.
Сергей поднялся и вышел, они остались сидеть.
— Кто-нибудь хочет прокомментировать? — спросил Миша.
— А что т-тэ-тут гэ-г-говорить, — Сашка пыхтел и краснел от желания высказаться, — и тэ-так все п-п-понятно.
Антон вышел, чтобы не слушать дальше. Он не мог принять ничью сторону. Сергей творил странные, нелепые вещи, но он был ближе Антону по-человечески, был сильным и прямым мужиком, которого все уважали. А Винер, и Карлович, и примкнувший к ним Погодин принадлежали к категории людей, каких Антон сторонился. Как тяжел выбор, думал Антон. Хотелось выпить. Не чтобы отодвинуть проблему, а чтобы выбрать что-то по пьяни и держаться этого выбора, сколь бы неправильным он ни казался. Он впервые пожелал, чтобы явилась Ксюшка. Она всегда толкала его в какую-то сторону, а сам он сделать выбор не мог.
Винер докурил и размазал окурок по камню, чтобы затушить. Получилась черная угольная полоса.
— От тебя не только Светка зависит, — сказал Миша, — все мы. Весь лагерь. Понятно, что с Сергеем надо решать. Понятно, что миром не обойдется. Победит тот, у кого оружие. В лагере — две вооруженных силы. Охрана подчиняется тебе и Бугриму. Гостюхинские пацаны слабее, и оружия у них меньше, а понадобится — сможем все забрать. Ты должен определиться, Антон.
От лагеря донесся женский крик, потом еще один. Женщина кого-то звала, повторяя имя из трех слогов, с ударением в центре, но было не разобрать.
— Никто не хочет вреда Сергею. Мы заботимся о себе и близких.
Впереди затрещали ветки, влажно заквакала трава под тяжестью быстрых шагов. Кошелев приложил ружье к плечу, сощурился, стал водить дулом, потом сплюнул в сердцах и поднял ствол вверх:
— Тьфу, елки, напугала!
— Ребят, Никиту не видели?
Куртка на Глаше была расстегнута, платок развязался и болтался по плечам. Под курткой короткий халат — выбежала, не успев одеться.
— Нет, Глаш, что случилось?
— Никита пропал. В лагере нет, обыскалась, сказали, в лес ушел.
У нее задрожал подбородок.
— Никита!.. — крикнула. — Никита!
Она побежала дальше, и Антон ринулся за ней, но Миша вцепился в его локоть.
— Ты решил, с кем ты?
— Отпусти!
Антон ушел, и Миша подумал, зачем схватил его за руку. Можно было просто спросить. Наверное, стало обидно, что они могут бегать за детьми. Будь у него сын, он бы мог за ним разве что шкандыбать и потерял бы. Сын стеснялся бы его. Не хотел бы, чтобы их вместе видели. Его бы дразнили из-за отца, и он бы возненавидел Мишу. Бедный мальчишка.
Но это в старом мире. А здесь? Где Миша будет не неудачником-программистом, а лидером новой общины? Может, его ребенок тоже станет лидером, прирожденным, разделит право отца? Проживет яркую, полноценную жизнь, какой не было у Миши?
Надо поговорить с Аревик и завести ребенка. Нет, не надо говорить — надо просто завести ребенка.
Но сначала остановить Крайнева.
* * *Когда пришли новые, стало хуже. Раньше у Никиты было два мира. Лагерь и лес. А теперь в лесу ходили новые. Отец не сразу пускал их в лагерь. Только больных. С остальными несколько дней говорил, иногда ночами. Они жили возле лагеря табором, вразброд, как придется, и лес перестал быть пустым.
Они гадили.
Везде лежали скомканные обертки, фантики, тряпки, гнутые велосипедные спицы, сломанные тулова кукол с дырками на месте рук и ног. Покрывавший землю ковер, недавно зеленый с желтым, выглядел теперь как после пьянки. Хотелось убраться. Папа, пусть они в лесу уберут.
И они какали.
Никита любил выбегать к реке. У него было сокровенное место, его. Надо было подняться на холм и остановиться на пятачке, с которого открывался вид на всю Медведицу — лагерь был справа, мост — слева, а за спиной — лес. Никита бегал так каждый день, это был его секретный обычай. Вокруг всегда были взрослые, и лагерь, и жизнь людей — а здесь он четко и остро ощущал себя Никитой, ощущал свое я, ощущал в себе отдельного человека. Мысль была велика для его возраста, и он не понимал ее, а чувствовал как мог в свои шесть, и жалел, что не взросл и не умен еще додумать хорошую и важную эту мысль.
А сегодня он бежал, а потом увидел, что на пятачке сидит дядька со спущенными штанами, и какает, и перед ним Медведица, а слева мост и справа лагерь, а сзади лес. Папа, пусть они не…
— Бесполезно, — раздалось сзади.
Никита обернулся. У березы стоял человек в выцветшей штормовке, резиновых сапогах и с плетеным лукошком для грибов.
— Реакция на красоту — снять штаны и нагадить. Вот люди.
Мама просила его не говорить с беженцами. Мало ли, говорила, что они с собой принесли, пусть их Драпеко сначала посмотрит.
— Будут какать, Никитос, все здесь закакают.
Но он не беженец. Чистый, опрятный. На папу чем-то похож. Только папа бледный, а этот загорелый, без бороды, и зубы у него ровные и белые, а родинка на шее неприятная, будто темная улитка прилипла.
— Ты помнишь парк бирюлевский, да? Москва, Ник. Не Запердюевск. Помнишь, с папой замок лепили? Снежный городок, помнишь?
— Да.
— А на следующий день пришли?
Они пришли и увидели, что все их замки и машинки, львы и хомяки, домики и жирафы…
— Их описяли.
— Это мягко сказано, описяли. Эти быдлоиды рядом стояли всю ночь, пиво пили, ходили за новым, а писяли, Никитка, на городок. Для гэ-гэ, понимаешь? Им правда было гэ-гэ. Им по всей твоей земле гэ-гэ. Пока ты их не взнуздаешь, мальчик, пока ты им рты удилами не порвешь, не будут слушать. А вот мордой ткнешь в их гэ-гэ, а потом плетьми протянешь… Вот тогда чистюлями станут. С ними только так.
Он опустился перед мальчиком на корточки, и Никита заметил, что глаза у него — как небо ночью, туда смотришь, а там — бездна.
— В другой раз палку возьми да запусти в такого. Вот сюрприз будет! — Он прыснул и прикрыл рот ладонью, как маленький, и Никита засмеялся тоже. — Ты приходи сюда. Ты мне нужен, ты же Крайнев. Большие дела тебя ждут…
— А как вас зовут?
— Николаем. Дядя Коля. У меня тут много друзей. Я тут всех знаю.
— И папу?
— И папу.
— А он ваш друг?
— Хм… Как тебе сказать, — он смешно почесал под ухом, — папа твой вообще отдельный разговор. Ну, бум дружить?
Он протянул мальчику руку, и это был честный жест. Ему подавали руку как равному, а не как взрослые обычно, сюсюкая и считая тебя дурачком.
Его ладошка вспотела, и прежде чем подать дяде Коле, мальчик потер руку о штаны. А когда он уже нес ладонь навстречу мужской руке, что-то бросилось на них и смяло, что-то большое, быстрое, вонючее, и Никита так испугался, что не смог крикнуть, и тут напавшее на них существо грубо схватило его за шиворот и швырнуло к деревьям. Никита весь измазался и стал мокрым, упав в напитавшиеся дождем листья.
Напавший был человеческого роста, но не человек, а зверь в рыже-серой шкуре, со спутанной, грязной гривой и весь в маленьких ветках. Они торчали из него, как свечи из торта. Леший, вспомнил Никита, в лагере дразнят его Лешим.
