Маргарет Этвуд - Беззумный Аддам
Кроме спецодежды, он получил еще новое имя: Горацио.
– Горацио? – повторяет Тоби.
– Не смешно. Кому-то пришло в голову, что именно так текс-мексиканская семья, проползшая под Стеной, может назвать своего отпрыска в надежде на его лучезарное будущее. Они решили, что я похож на текс-мексиканца, ну или на помесь с соответствующей ДНК. Что, кстати говоря, вскоре оказалось правдой.
– О, – догадывается Тоби. – Пилар сравнила ДНК.
– Точно. Хотя узнал я об этом не сразу. Нас с Пилар не должны были видеть вместе, потому что с чего бы она стала водить со мной знакомство? И вообще, чтобы встретиться, нам пришлось бы существенно нарушить свой распорядок – мы работали в разных сменах. Поэтому, когда я отдал ей мазок слизистой, мы договорились о коде.
Еще раньше, пока я ехал в пломбированном вагоне «Криогения», а Пилар готовила мою новую личность, дезинфектора, и вводила ее в систему, она уже знала, что я буду убирать женский туалет – через коридор от той лаборатории, где работала она. Я был в ночной смене – в ней работали только мужчины, чтобы избежать всякого лапанья и визга, которыми чреваты смешанные коллективы. Поэтому после наступления темноты весь этаж был мой. Я должен был следить за второй кабинкой слева.
– Пилар оставила записку под крышкой бачка?
– Нет, это было бы слишком очевидно. Бачки постоянно проверяли: только безнадежный дилетант положил бы туда что-нибудь важное. Нашим почтовым ящиком был квадратный железный кармашек на стене. Знаешь, какие бывают в женских туалетах, для этих, как их. Ну, которые нельзя спускать в унитаз. Но все равно это была не записка – слишком опасно.
– Значит, сигнал?
Интересно, какой, думает Тоби. Один – да, два – нет. Но два чего?
– Да. Что-то такое, что не бросалось бы в глаза, но и не было бы совсем обычным. Она решила использовать косточки.
– Какие еще косточки? – Тоби представляются мелкие белые косточки животного. Наконец она догадывается. – Вроде персиковых?
– Именно. Таких, которые могли остаться от съеденного в туалете обеда. Некоторые секретарши так поступали – уходили в сортир, чтобы пообедать в тишине и покое, сидя на толчке. Я порой находил в этих ящичках остатки сэндвичей: то шкурку от бекона, то кусок засохшей сырной пасты. В «Здравайзере» на сотрудников постоянно давили, и чем ниже по иерархии, тем давление было сильнее, поэтому они урывали минутку покоя как могли.
– А какие были косточки? – интересуется Тоби. – Какие означали «да» и какие «нет»?
Образ мышления Пилар ее всегда завораживал; Пилар ни за что не взяла бы первые попавшиеся фрукты.
– Персиковая косточка означала «нет» – я не родня преподобному. Финиковая – «да»: не повезло, преподобный – твой папочка, услышь и возрыдай, ибо в тебе по крайней мере половина – от психопата.
Персик кажется Тоби логичным: вертоградари ценили этот фрукт и допускали, что именно персик был тем самым плодом на Древе Жизни в раю. Впрочем, вертоградари ничего не имели и против фиников, да и против любых других фруктов, которые не поливались химикатами.
– Похоже, «Здравайзер» хорошо снабжали, – говорит Тоби. – По-моему, как раз тогда урожаи персиков и яблок сильно упали, когда начали вымирать пчелы. И слив, и разных цитрусовых тоже.
– У «Здравайзера» дела шли в гору. Они просто лопатой гребли деньги – и от витаминов, и от лекарств. Так что могли себе позволить импортные фрукты, опыленные кибернасекомыми. Свежие фрукты были одной из привилегий для работников «Здравайзера». Конечно, только для руководства.
– Так что ты нашел? – напоминает Тоби. – В смысле косточек.
– Персик. Аж две персиковые косточки. Чтобы лучше дошло.
– И что ты почувствовал? – спрашивает Тоби.
– Оттого, что Пилар расстаралась на дорогие фрукты? – он явно избегает разговора о чувствах.
– Оттого, что твой отец оказался тебе не отцом, – терпеливо говорит Тоби. – Что-то ты же должен был почувствовать.
– Ну да, ну да. Я подумал: «Так я и знал»! Я люблю оказываться правым, а кто не любит? И еще я стал меньше переживать из-за того, что я… Ну, знаешь. Превратил его в кисель.
– Ты переживал?! Да будь он даже твой родной отец, он был последней…
– Да, я знаю. Но все же. Родная кровь и все такое. Меня бы это грузило. Но был и негативный момент. Адам. Это уже не так радовало: вдруг, ни с того ни с сего, он оказался мне чужим человеком. То есть не кровным родственником.
– А ты ему сказал?
– Не-а. Для меня он был и оставался братом. Мы с ним срослись головами, как сиамские близнецы. Слишком многое пережили вместе.
– Детка, то, что сейчас будет, тебе не понравится, – предупреждает Зеб.
– Про Люцерну? – догадывается Тоби. Зеб не дурак. Он наверняка давно уже понял, как она относилась к Люцерне, его сожительнице у вертоградарей. Люцерне Противной, что избегала трудиться вместе со всеми на прополке, не любила женских швейных кружков, страдала от постоянных головных болей (удобный предлог), ныла и считала Зеба своей собственностью. Нерадивой мамаше девочки Рен. Люцерне Аппетитной, некогда обитательнице «Здравайзера» и жене высокопоставленного биогика. Люцерне, романтичной фантазерке, что сбежала с благородным разбойником Зебом, насмотревшись фильмов, в которых красавицы поступали именно так.
По словам Люцерны, Зеб был поражен любовным безумием – непреодолимым и неумолимым желанием обладать ею. У него едва глаза не выскочили от похоти, когда он увидел ее в розовом пеньюаре в «НоваТы», где в должности садовника сажал люмирозы. И они слились в страстном безумном объятии сразу же, там же, на влажной от ночной росы траве. Тоби много раз выслушивала эту историю от самой Люцерны, еще у вертоградарей, и с каждым разом проникалась все большим отвращением. Если она сейчас перегнется через перила и сплюнет, то, возможно, попадет на то самое место, где Зеб и Люцерна впервые катались по травке. Или рядом.
– Угу, – подтверждает Зеб. – Про Люцерну. Она появилась в моей жизни как раз в этот момент. Если хочешь, я ее пропущу.
– Нет, – говорит Тоби. – Я никогда не слышала твоей версии событий. Но Люцерна рассказывала мне про лепестки люмироз. Которые ты рассыпал по ее трепещущему телу и все такое.
Тоби старается, чтобы в голосе не звучала зависть, но это очень трудно. Вот по ее собственному трепещущему телу кто-нибудь когда-нибудь рассыпал лепестки? Или хоть думал об этом? Нет. У нее и характер для этого неподходящий. Она бы все испортила, завопив: «Что ты делаешь с этими дурацкими лепестками?» Или засмеялась бы, а это вообще конец всему. Сейчас лучше заткнуться и не комментировать, иначе Зеб ей ничего не расскажет.
– М-м-м… да, у меня от природы талант к рассыпанию лепестков, я же работал помощником мага. Это прекрасный отвод глаз. Но в том, что она рассказала, наверняка была большая доля правды.
Однако впервые Зеб и Люцерна увидели друг друга отнюдь не в «НоваТы». Это было в женском туалете, который Зеб предположительно убирал, точнее, который он в тот момент действительно убирал и в ходе уборки заглянул в железный ящик в поисках косточек, персиковых или же финиковых. Косточек там не оказалось – Пилар еще не успела сравнить ДНК Зеба с ДНК преподобного, так что Зеб как раз выходил из второй кабинки слева с пустыми руками. И кто же в этот момент вошел в туалет? Кто как не Люцерна!
– Посреди ночи? – уточняет Тоби.
– Именно. «Что она тут делает?» – спросил я себя. Либо она робингуд вроде меня, только хреновый, раз попалась в том месте, где ей не полагалось находиться. Либо у нее интрижка с каким-нибудь топ-менеджером, который дал ей ключ от здания, чтобы покувыркаться с ней на ковре в офисе, пока сам менеджер якобы работает допоздна, а она якобы потеет в спортзале. Хотя даже для этого время было уже позднее.
– Или то и другое, – добавляет Тоби. – Интрижка и робингудствование.
– Угу. Это удачное сочетание: каждое служит прикрытием для другого. «О нет, я не воровала информацию, я только бегала налево от мужа». «О нет, я тебе не изменяю, я просто воровала информацию». Но, конечно, имел место первый вариант. Ошибиться было трудно.
Увидев Зеба, выходящего из кабинки в защитных перчатках и респираторе, – он был похож на инопланетянина – Люцерна тихо вскрикнула. Зеб был уверен, что она вскрикивает отнюдь не впервые за эту ночь: она вся раскраснелась, запыхалась и слегка растрепалась. Или расстегнулась. Любитель красного словца сказал бы, что у нее одежда в живописном беспорядке. Излишне говорить, что в этот момент она была очень привлекательна.
О, конечно, излишне говорить, думает Тоби.
«Что вы делаете в дамском туалете?» – обвиняюще спросила Люцерна. Главное правило: если тебя поймали на горячем, обвиняй первая. Она сказала «дамский» туалет, а не «женский». Тоже очень характерный штришок.
– Штришок чего?
– Ее характера. У нее был комплекс богини – она желала стоять на пьедестале. Дамы располагаются на ступеньку выше женщин.
