Ольга Чигиринская - Операция «Остров Крым»
– Какое, к чертям, отступление?! – ответил Шлыков на предложение отступать. – Мы их преследуем!
Полная картина выглядела так: около шести пополудни красные попытались организовать фланговый обход и подставились как раз под удар бронекавалерийского полка. Опрокинув танковый батальон, корниловцы прошли через мотострелков, как Кинг-Конг через Манхэттен, и вышли к танковому полку в тыл. Красные запаниковали и начали отступление, которое вскоре превратилось в бегство. Шлыков, уже зная от воздушной разведки, что на подходе еще один танковый полк, не давал им остановиться и сообразить, что к чему: он хотел вызвать столкновение и вызвал: приняв отступающий полк за наступающего врага, танкисты открыли огонь по своим. Тучи пыли, поднятые танками в сухой и жаркий день, очень быстро стерли всякую разницу между машинами белых и красных. И сверху по этому месиву ударили «Вороны» и А-7D. Творился ад на земле и в небе: эскадрилья Ми-24 атаковала нас, «сапсаны» ударили по ним, а внизу горели танки и бронемашины.
Я уже видела их, когда заходила на колонну. Один вышел на нас чуть ли не в лоб, и Рита выпустила первый «стингер», и он ушел зря: подорвался на инфракрасной ловушке. Я взяла круто вверх, уходя из-под пулеметов, а там развернулась – и так же круто вниз, очередь из пушки, совсем рядом – «стрела» – куда, в кого? Апельсин… Ровный шар пламени очень похож на апельсин… Какая глупость… Очередь из пушки – машину трясло так, что мне казалось, крошатся зубы во рту.
Меня спасала маневренность компактного соосного «Ворона». Кружись, кружись, кружись, раздавая смерть и уворачиваясь от нее. Страшно утратить контроль, невозможно отказаться от беспорядочных, хаотичных движений… Земля, небо, полоски фольги, вертолеты, трассы снарядов, огни ловушек, горящие машины, ракеты – по-медвежьи услужливая память подсказывает, что рано или поздно ты потеряешься в этом калейдоскопе и тогда…
Я сначала почувствовала удар, поняла, что он попал, а потом уже увидела его…
Не было счастья – несчастье помогло: я на долю секунды запаниковала, машина потеряла управление и кувыркнулась вниз самым непредсказуемым образом, так что вторая, добивающая, очередь прошла мимо.
Спокойно… Спокойно!!!
Удержав машину на краю непоправимого падения, развернулась вверх… Шла почти вертикально, и беззащитное брюхо Ми-24 казалось огромным…
– Огонь! Стреляй, Рита! – крикнула я, или померещилось, что крикнула, ведь за кусочки мгновения, отпущенные на все про все, никак не получалось крикнуть, а потом еще успеть перевести ведение огня на себя и спустить на этого урода второй «стингер». И глупо было кричать: Рита мертва, я это знала, хотя – откуда, я же не видела ее?
Подумалось: сейчас он разлетится на куски, и эти куски полетят прямо мне на голову.
Еще подумалось: плевать.
Но – рефлексы работали – я уже взяла в сторону-вниз, уводя машину из-под обломков. Руки Риты соскользнули с панели и теперь болтались согласно с движениями машины. Мир пошел паутинными трещинами: лобовое стекло. Крупный калибр.
Я не смотрела на нее, пока мы не сели.
На жаргоне пилотов такой бой называется «собачья свалка». Длится это минут десять, трясешься потом не меньше часа. Если, конечно, остаешься в живых.
Я проследила черту дыр в стекле – одна пуля прошла немного выше и левее моей головы, другая – ниже и правее. Третья и четвертая вошли Рите в грудь – она и не вскрикнула, ей сразу же стало нечем кричать. Крови было море, по полу – ровным слоем, и еще тысячи мелких брызг – на стекле, на панели, на одежде, на моем шлеме и руках… Потом оказалось – и на лице…
– Бонней-2, отход!
Голос штабс-капитан Брукман. Почему не мама Рут? Ее машина должна идти в голове клина – где она?
Тело капитана Голдберг и еще трех летчиц нашли и вывезли ребята из пятой бригады. Экипажи четырех машин, упавших среди красных, так и пропали. Никто не сомневался, что летчицы мертвы, многие видели своими глазами, что машины сгорели, – но ни праха, ни даже ид-браслетов советские так и не вернули родственникам. Не сообщили и о месте захоронения.
Больше «Вдов» в небо не поднимали. Нет, неправда. Мы еще своим ходом летели домой – под прикрытием четырех А-7 и трех F-15. От полка осталась чуть ли не эскадрилья.
* * *– Арт, мне ваша затея представляется неудачной, – сказал Ровенский.
– Меня ради этого сделали полковником, – ответил Артем. – Энвер Аблямитович справится с эвакуацией лучше моего, а полковому штандарту место впереди строя.
Ровенский прищурился.
– Не нарывайтесь. Один раз вы уже нарвались. Эта «линия Зигфрида», – он показал глазами на наспех вырытый оборонительный рубеж, – не годится ни к черту; штурм – и нас сметут. А вас не назначали пушечным мясом. Думаете, я не знаю, что Друпи еще утром был контужен, и фактически командовали вы?
Друпи – так называли Казакова. За глаза. Говард Генрихович походил на мультяшного пса именно глазами – карими, влажными, треугольными, с тяжелыми печальными веками; а также – небольшим ростом и общей невозмутимостью. В последний раз Верещагин видел его двадцать минут назад, и он тоже отговаривал Артема лично ехать на передовую. На переговоры – если советские командиры согласятся на переговоры – можно было послать кого-нибудь другого, того же Ровенского.
Ракетный обстрел Одесского аэродрома не причинил вреда ни самолетам, которые были в воздухе, ни ВПП, но одна особенно дурная ракета взорвалась во внутренних помещениях аэропорта, и Казаков с двумя другими офицерами штаба угодили под ударную волну. Очевидцы рассказывали, что Друпи ударило со страшной силой. Если бы не кевларовый командирский шлем, мозг штаба Корниловской дивизии весь оказался бы на одесской стене. Но и шлем не спас от контузии: большую часть времени Говард Генрихович находился без сознания, а приходя в память, страдал от боли. Верещагин готов был отдать свою правую руку, лишь бы вернуть Казакова в строй. Но предложить такой обмен было некому.
– Сколько мы должны отыграть? – спросил командир горно-егерской бригады.
Верещагин посмотрел на часы.
– Три – самое меньшее.
Крымские штурмовики только в 17–45 сумели пробиться к Белой Церкви, где стояли полсотни Ту-22М, последняя угроза конвою «Золотая лань». Верещагин узнал об этом через час после того, как он на свой страх и риск отдал команду к эвакуации.
– Три – это много, – Ровенский пожевал губу. – А два батальона горных егерей, противотанковая батарея и артдивизион – это мало.
– Если мы продержимся три часа, – добавил Верещагин, – наш отход прикроют «Корнилов» и «Алексеев». И… Все равно катера за нами раньше прислать не смогут.
Ровенский сощурился.
– Вы, как я посмотрю, большой мастер жечь за собой мосты.
– Сэр! – из «Владыки» выбрался Гусаров. – Советские командиры согласны на переговоры.
* * *В своих интервью Арт очень артистически обходил вопрос «каким образом Корниловской дивизии удалось эвакуироваться из Одессы». Почитаешь советских – так там была эпическая битва, прямо Курская дуга. И конечно же она завершилась тотальным разгромом корниловцев.
Мне же он ответил предельно откровенно: «Нет такой крепости, которую не взял бы осел, груженный золотом».
Наша разведка купила нам три часа до подхода «Генерала Корнилова» и «Генерала Алексеева». Буквально.
Когда мы хоронили Риту и других, чьи тела удалось вывезти, я еще не знала, что исход боя решила взятка и что это планировалось заранее. А с тех пор, как узнала, мне не давал покоя вопрос: а за сколько советские сами подорвали бы свои аэродромы?
После Одесской высадки мы с Артом съехались.
Началось с того, что «Вдов» перебросили в Симферополь. Мы поддерживали с воздуха алексеевцев и дроздовцев, которые держали против красных Парпачский перешеек. Нам отвели аэродромную гостиницу. Арт целыми днями пропадал в Главштабе, им там были положены служебные квартиры, и однажды он просто привез меня к себе, а утром отвез в Аэро-Симфи. Так и пошло.
В ночь с 12 на 13 мая наши войска атаковали Керченский плацдарм. Сначала авианалеты и артобстрелы изводили советскую группировку почти сутки, потом части Дроздовской и Алексеевской дивизий перешли Парпачский оборонительный рубеж.
14 мая над Керчью снова поднялся трехцветный флаг. Нас вернули в Качу, и так вышло, что до Качи я просто не доехала, а осталась на ночь у Арта в Бахчи. Дня через три Арт сказал, что, наверное, имеет смысл перетащить из полка мои вещи. Я согласилась, и мы начали жить почти как настоящая семья: утром я ехала в полк, он – в Главштаб или в тактический центр, вечером мы ужинали вместе, ночью вместе спали. Он больше не просил сделать его «честным мужчиной», просто мы жили как муж и жена.
Это можно было бы назвать медовым месяцем, если бы не многие печали.
