Паоло Бачигалупи - Заводная
Гиббонс похлопывает одного из псов по спине и отвечает:
— Птицы и млекопитающие — да. Но сперва осмотрите фабрики с такими резервуарами. Будь мы в Японии, я бы в первую очередь подумал на места, где выращивают пружинщиков, но тут источником может быть любое биопроизводство.
— Какие именно пружинщики?
Гиббонс сердито фыркает.
— Да при чем тут «какие»? Дело в контакте с вирусом. Если их растили в зараженных бассейнах, они могут быть переносчиками. К тому же оставите вирус как есть — мутирует и скоро перекинется на людей, и откуда он пришел, уже будет не важно.
— Сколько у нас времени?
— Это вам не период распада урана и не скорость парусника — тут не измеришь. Хорошо его кормите, и он сам научится есть, разводите в сыром городе, забитом людьми, и он расцветет. А стоит ли устраивать панику — решайте сами.
Презрительно скривив губы, Канья выходит из лаборатории. Гиббонс кричит ей вслед:
— Удачи! Сгораю от нетерпения узнать, кого из своих многочисленных врагов вы убьете первым!
Она пропускает язвительные слова мимо ушей и спешит на свежий воздух.
Подходит Кип, вытирая волосы полотенцем.
— Помог вам доктор?
— Он достаточно рассказал.
Ледибой смеется тонким птичьим голоском.
— Я когда-то тоже так думала, но позже поняла: он никогда не говорит всего сразу, самое важное оставляет на потом. Доктор любит общество. — Кип осторожно трогает гостью, замечает, что та заставляет себя не отдергивать руку, и прибавляет с легкой улыбкой: — Вы ему понравились, он захочет увидеть вас снова.
Канью передергивает.
— Должна его огорчить.
Кип глядит на нее большими блестящими глазами.
— Надеюсь, вы не умрете скоро, мне вы тоже понравились.
Покидая жилище Гиббонса, Канья замечает Джайди: тот стоит на берегу, смотрит на прибой, потом, словно почувствовав ее взгляд, поворачивает голову и, улыбнувшись, исчезает в воздухе. Еще один дух, которому некуда идти. Она думает, сможет ли бывший капитан когда-нибудь переродиться или так и будет ее преследовать. Вдруг, если доктор прав, он ждет реинкарнации в теле, которому не страшны эпидемии, в создании, пока не сотворенном? Может, его единственная надежда — обрести жизнь в форме пружинщика?
Канья гонит прочь опасную мысль и желает Джайди воплощения в райском месте, где нет и быть не может ни пружинщиков, ни пузырчатой ржи; пусть никогда не достигнет ниббаны[87], не станет Буддой, вечно живет монахом, но не будет страдать, видя, как мир, который он так самоотверженно защищал, обгладывают до костей толпы услужливых пружинщиков, этих заполонивших все вокруг тварей, этого нового триумфа природы.
Джайди умер, но, может, смерть — лучший выход для любого человека? Может, если сунуть в рот ствол пружинного пистолета и спустить курок, сама она станет счастливее? Если бы не ее большой дом да не камма, отягощенная предательством…
Нет, уверенной можно быть только в одном — в своих обязанностях здесь. Никаких сомнений: ее душу снова отправят на землю и, если повезет, поместят в человека, а нет — в собаку или в таракана. Оставив за собой хаос, к нему же Канья и будет возвращаться раз за разом — после всех ее предательств это неизбежно. Она должна продолжать свою войну до тех пор, пока камма не станет чистой. Уйти от проблемы, убив себя, значит вернуться к ней же и встретить ее в более страшной форме. Для таких, как Канья, выхода нет.
29
Не обращая внимания на комендантский час и белых кителей, Андерсон-сама почти безрассудно, словно искупает какую-то вину, ухаживает за Эмико, но когда та с тревогой напоминает ему о Райли, лишь загадочно улыбается и говорит, что повода для волнений нет и что все идет как надо.
— Скоро приедут мои люди, и тогда настанут большие перемены — никаких тебе кителей.
— Просто сказка.
— Именно. Я отлучусь на несколько дней кое-что устроить, а когда вернусь, все будет уже по-другому.
Перед отъездом он строго наказал ей следовать обычному распорядку дня, ничего не говорить Райли, и оставил ключ от своей квартиры.
И потому этим вечером Эмико просыпается на чистых простынях в прохладной комнате под неторопливыми лопастями вентилятора и едва может вспомнить, когда в последний раз спала, не испытывая боли и страха. В голове туман от непривычно крепкого сна. В квартире сумрак, с улицы попадают лишь отблески газовых фонарей, язычки пламени дрожат, как светляки.
Эмико страшно голодна — рыщет по кухне, осматривает тщательно запечатанные контейнеры в поисках какой-нибудь еды — крекеров, печений, кексов — чего угодно. Свежие овощи здесь не держат, зато есть рис, соус соевый и рыбный. Эмико греет воду на метановой горелке, попутно удивляясь, что Андерсон-сама ту даже не прячет. Теперь и не вспомнить, что когда-то она спокойно наслаждалась подобной роскошью: Гендо-сама держал ее в шикарных апартаментах на верхнем этаже дома в Киото, откуда открывался вид на храм Тодзи и на одетых в черное стариков, которые вели свои неторопливые церемонии.
То давнее время теперь больше похоже на сон, где синеет неподвижное осеннее небо, где Эмико с улыбкой наблюдает за школой Новых людей, в которой малыши кормят уток или постигают чайную церемонию — с интересом и обреченностью.
Она вспоминает свое детство…
…и, содрогнувшись, понимает, что на самом деле ее учили быть безупречной и вечно служить хозяину. Эмико не забыла, как Гендо-сама поначалу щедро окружил ее любовью, а потом выбросил, как шелуху тамаринда. И такая судьба, такой исход не были случайными.
Прищурившись, она смотрит на закипающую в сковороде воду, на идеальную порцию риса, которую сперва отсыпала на глазок ловким движением, без всякой мерной посуды, зная, сколько именно ей нужно, а потом машинально — и так же безупречно — разровняла, как гравий в саду камней, будто готовилась к медитации дзадзэн[88] на рисинках, будто намеревалась до конца жизни разглаживать и разглаживать их плошкой.
Эмико бьет с размаха. Плошка — вдребезги, осколки — во все стороны, котелок с водой подлетает вверх, расплескивая жемчужины кипящей воды.
Девушка стоит посреди этого смерча, смотрит на парящие капли, на рисинки, зависшие в воздухе, замершие в движении, будто и они — пружинщики, на мгновение запнувшиеся в полете, как это делает Эмико во время ходьбы — дикая, нелепая в глазах обычных людей, тех, кому так отчаянно хочет служить.
«Посмотри, куда завело тебя это служение».
Котелок ударяет в стену, рис рассыпается по полу, кругом вода.
Сегодня же Эмико узнает, где деревня пружинщиков, где такие, как она, живут без хозяев и где служат только себе. Пусть Андерсон-сама говорит, что его люди вот-вот придут; чем бы ни кончилось, он всегда будет человеком настоящим, а она — Новым, и всегда будет служить.
Эмико гонит прочь желание навести порядок к приходу Андерсона-самы; наоборот, заставляет себя смотреть на бардак и осознавать, что больше она не раба. Захочет убрать рис с пола — найдет тех, кто это сделает. Пружинщица изменилась, стала кем-то другим — созданием по-прежнему идеальным, но уже на свой лад. И если была Эмико когда-то в душе ловчим соколом, то хотя бы за одно стоит поблагодарить Гендо-саму: он перерезал путы. Теперь можно лететь.
Пробираться по темным улицам до странного легко. То тут, то там в толпе мелькает лицо Эмико: на губах — новая яркая помада, в ушах — серебряные кольца, в глазах — мрачный блеск.
Новый человек, она так гладко скользит в потоке прохожих, что ее никто не замечает; она смеется над людьми — лавирует среди них и смеется. В ней, пружинщице, словно заработал механизм самоуничтожения: Эмико бесстрашно прячет себя у всех на виду, уверенная, что судьба убережет.
Заметив рядом пружинщицу, прохожие испуганно вздрагивают и отходят подальше от нечистой машины, которая бесстыдно порочит собой их улицы, словно местная земля хотя бы вполовину так же благородна, как отвергнувшие Эмико острова. Сама девушка только морщит нос: этот невыносимо шумный, смрадный город недостоин даже нечистот из Японии. Местные не понимают, что ее присутствие для них — честь. Девушка смеется про себя, но, заметив косые взгляды, соображает: смех слышат все вокруг.
Впереди за мегадонтами и повозками мелькают белые кители. Эмико замирает у перил моста через клонг, ждет, когда опасность минует, смотрит на свое отражение в зеленом ореоле газовых фонарей, размышляет, сможет ли стать одним целым с этим каналом, если глядеть в него достаточно долго, сможет ли превратиться в духа воды. Разве сейчас она уже не часть текущего куда-то мира? Разве не заслужила сойти в канал и тихо утонуть? Нет, так нельзя, так могла думать только прежняя Эмико — та, которая еще не умела летать.
Какой-то человек подходит к перилам и встает рядом. Она, не поднимая головы, глядит на его отражение.
