Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8
Следующий овощной магазинчик находится в двух кварталах от заправки. Но именно сегодня угораздило приехать в перерыв. Продавщицы и грузчик даже не посмотрели в сторону Фаррыча, потягивая незамысловатый обед из кружек. Фаррыч, без интереса наблюдая за прохожими, вполуха слушал радио, перед финалом подводили итоги чемпионата по футболу, разные прохожие, даже никогда в жизни не видевшие мяча вблизи, предсказывали, кто, по их мнению, получит золото. Давненько не гонял мяча и Фаррыч, он сидел в раскаленной кабине, ждал до грех, когда наконец закончатся обед и какой-то дурацкий спор, пугающий громкими вскриками, раздражающий ржанием, чавканьем грузчика и более робкими, задыхающимися смешками продавщиц. Он нервничал, ведь надо объехать еще три точки. Всегда нервничаешь, когда время ограниченно и необходимо успеть. Почти восемнадцать лет назад он и Сония отчаялись, ей было под сорок, и дни рождения она, стесняясь и сожалея, перестала справлять. Тогда все чаще Сония начала пропадать на целый день и появлялась лишь к позднему вечеру, чтобы избежать бесконечных слезных разговоров и не чувствовать тяжести и тишины, которые были разлиты по комнатам, удручая и сжимая сердце уже в дверях. После она не раз тактично, но все же упрекала мужа, что в те дни он жил где-то далеко, безмятежный и одинокий. Что говорить, только ожиданием ночных звонков он и жил в то время. Ночью не спал, вслушивался в тишину. Ждал так чутко, что иногда улавливал даже тревожные ночные звонки из окон соседних домов. Смотрел на спящую Сонию и, обращаясь к своему далекому другу, молил шепотом: «Помоги моему неверию».
В одну мартовскую ночь, выслушивая тишину, Фаррыч растерянно рванул на себя форточку и позволил ветру ворваться в дом. Ветер хлестнул лицо влажной прохладой, а утром в комнатах пахло водорослями, морем, словно кто-то приближался, шурша по прибрежному песку и ракушкам. Запах прибоя сквозил по квартире всего несколько дней. Зато в тот же год в сентябре у них родился долгожданный сын. Осенней ночью ветер сверкнул чешуей и прошептал в форточку: «Вот видишь, а ты не очень-то верил».
С тех пор ночной утешитель стал напоминать о себе реже. Их разговоры большей частью касались отвлеченно-философских тем. По ночам, пока Сония качала хнычущего Айзека, Фаррыч на кухне выслушивал долгие мечтательные монолога друга о вечности, о нехватке покоя. Или кроткие, возможно хмельные, исповеди вселенского одиночества и бесконечно холостяцкого существования. В последнее время друг стал немного чужим, остепенился и отдалился. Звонил реже и начинал чаще с упрека. Или холодно, настоятельным тоном давал советы. Взял какую-то начальствующую, высокомерную манеру разговора, язвил и был жесток в оценках.
Около четырех Фаррыч завез три ящика апельсинов и тридцать пакетиков салата в круглосуточный супермаркет, что находится неподалеку от его дома. Усталый, он брел к подъезду, издали заметив, что асфальт разрыли, около ямы желтела гора песка и, тревожимая ветром, потихоньку рассыпалась по округе. Хрустя по сухому, раскаленному за день песку, Фаррыч дошел до подъезда, в этот момент кто-то оглушительно включил музыку, спугнув голубей с карнизов, взбудоражив леность подступающего летнего вечера. Приближаясь к своему этажу, Фаррыч почувствовал, как сердце сбивают удары динамиков, приводящие даже стены лифта в дрожь. Открывая дверь квартиры, он попал в цех, где оглушительный грохот и громкие завывания, переходящие в стоны певицы, чей томный голос, льющийся изо рта, словно набитого жевательной резиной, Фаррыч слышал за день уже раз пятнадцать: вблизи станций метро, из киосков, из приоткрытых окон машин. Немного раздраженный и усталый, он сначала тактично проговорил, но и сам не расслышал своей просьбы за погремушками и стуком поездов и вагонеток аранжировки.
Тогда Фаррыч собрал последние силы и проревел:
— Айзек, сделай потише, прошу тебя, — с удивлением заметив в зеркале, что от возмущения уши сделались почти вишневыми.
Айзек с подчеркнуто спокойным и в то же время обиженным видом, прижимая плечом к уху трубку телефона, унес магнитофон в свою комнату, закрыл дверь, и тут же все стихло. Растянувшись в кресле, Фаррыч скинул дымящиеся носки и почувствовал свои ступни живыми. Сония появилась в переднике, на ходу докладывая, что звонил хозяин, при этом она окинула мужа внимательным, пристальным взглядом.
— Сказал, что ты сегодня устало выглядел, справлялся о здоровье, предлагает взять отгул на пару дней, а что, отдохни…
Фаррыч ничего не ответил, а словно проснулся и замер. Опять этот морской ветер, налетел, напоенный известью ракушек, сухими водорослями, клочки которых чернеют тут и там под пеной набегающих волн.
— Слышишь, он спросил, не хочешь ли ты отдохнуть пару дней или взять недельку в счет отпуска, — повторила Сония.
— У тебя ничего не горит? — Он качнул головой в сторону кухни.
Сония поспешила туда. Глубоко вдохнув, Фаррыч проводил ее взглядом и заметил, что ветер стал намного прохладнее, словно подтягивал на прядях-сквозняках море, а с ним кого-то, бредущего по берегу. Неге Фаррыча мешало смутное беспокойство за сына. Он встал, проковылял к его комнате и постучал, услышав в ответ недовольное: «Ну?»
— Айзек, хочешь, завтра пройдемся вместе? Погуляем, погоняем мяч. У меня наклевывается выходной, — сказал Фаррыч через дверь.
Внимание отца, редкое за последнее время, заставило Айзека оторваться от телефона, там подружка сообщала о вчерашней вечеринке, на которую Айзека почему-то не пригласили. Теперь он выслушивал эти занудные девчоночьи сплетни, надеясь понять, почему друзья охладели.
«Этот старик, с которым ты вчера был на остановке, дед твой, что ли?.. Фазер? Он у тебя совсем древний, дунешь — рассыплется», — шутили в их футбольной компании.
Перспективка гулять с отцом удручила Айзека: она могла обернуться многими неприятностями, но он сопротивляться не стал, ладно, побродим в центре, где поменьше знакомых, старик что-нибудь интересное расскажет или опять будет ныть о том, как тяжело поспевать за жизнью. Ничего, главное, чтобы не вис, не выпытывал насчет курения и планов на будущее, а то привяжется, что один футбол на уме, начнет отчитывать, мол, где слоняешься по воскресеньям да с кем можно столько болтать по телефону.
— Да, па, давай пройдемся завтра. Сходим куда-нибудь, только сейчас тут мне диктуют одно уравнение, я допишу, и обсудим, — сказал Айзек веско и внятно, подгоняя свой развязный, небрежный тон под внушительную и суховатую манеру отца. И деловито припал к трубке, где подружка, выпуская дым, выхрипывала из кривой улыбочки смех.
Ночью Фаррыч не спал, лежал на спине с открытыми глазами — так удобнее было ждать. И в ответ на его ожидание телефон издал тихий дрожащий звонок. Крадучись, Фаррыч тенью выскользнул из постели. В коридоре его нагнал холодный морской ветер и хлестнул по лицу. Дверь на кухню была закрыта, оттуда доносился тихий, задумчивый шум. Фаррыч, дрожа от холода и необъяснимого предчувствия, бочком проник на кухню.
Там он нашел море. На море был шторм, огромные смоляные волны выталкивали на берег серую пену, с воем выдирая патлы водорослей, разбивая вдребезги валуны, бессердечно кроша скалы. Ветер был холодный и резкий, Фаррыч растерялся и побрел, увязая голыми ногами в мокром песке. Невдалеке смутно бледнела фигура, порывистый ураган трепал и комкал голубоватый светящийся шифон. Фаррыч остановился, закрыл глаза, изнутри вырывалось схороненное и придавленное столько лет. Кто-то подошел к нему и тихо, как будто из трубки, прошептал:
— Вон на песке тянутся две пары следов. Это я всегда шел рядом с тобой. Иногда ты думал, что идешь один. А ведь это я шел один и нес тебя на руках.
— Да, да, — соглашался Фаррыч, сырые песчинки царапали и до крови впивались в его колени. Губами он искал, но никак не мог поймать уголок голубоватого шифона, чтобы оставить там свою благодарность и слезы. В ответ на покаянность фигурки Фаррыча собеседник, выдержав паузу, изрек:
— Тогда вот что, Фаррыч, завтра, ты слышишь меня, возьми сына твоего, единственного, которого ты любишь… и… принеси его в жертву ради меня…
— Но… то есть как… — Слова разлетались в беспорядке. — Погоди… ты же… как так принеси… это шутка… принеси, легко сказать… я, конечно, прах и пепел перед тобой, но ты-то хоть подумал, что говоришь?
На это ветер налетел и пихнул его в грудь. И Фаррыч почувствовал, что по щеке течет что-то кислое, догадался, что ему в лицо гневно плеснули из чаши молодое, едва забродившее вино. За спиной, заставив содрогнуться от неожиданности, Сония невыносимо спокойно спросила:
— Ты как? Может, врача вызвать… пойдем спать. — Ее сухая, уже совсем старушечья рука обожгла прикосновением, провела по волосам, показалась ледяной.
Той ночью Сония, притворяясь, что спит, сквозь щелочки прикрытых век наблюдала побег мужа, тихо шла за ним, когда он воровски крался на кухню. Там он долго неподвижно стоял, высматривая что-то на улице. Вначале она заподозрила: может быть, он высматривает кого в доме напротив, но потом застыдилась своих догадок. Прижавшись к дверному косяку, она увидела в зеркальном шкафчике отражение его лица — бессмысленный, оглушенный взгляд внутрь себя, испугалась его глаз, кричащих и плачущих. В какое-то мгновение ей почудилось, что пахнет морем, рыбой и немного вином. Тогда Фаррыч упал на колени, луна посеребрила его слезы и блеснула в них на мгновение. Он всхлипывал, что-то шептал, вытирал лицо занавеской, кусал и целовал ее пыльный краешек. На коленях, весь в слезах, он выглядел слабым и больным. Сония впервые за долгие годы нарушила его уединение, крикнув:
