Юрий Леляков - На пороге Галактики
На несколько секунд в комнате повисло молчание. И в эти секунды Кламонтов странным образом ощутил — как бы переход или поворот в разговоре, трудноуловимую перемену в нём…
— Или я сам в чём-то не прав… — продолжал Мерционов. — Но я действительно не понимаю: почему я должен представлять времена своего раннего, доперестроечного детства — как сплошную черноту духовного падения и разврата? Да ещё — со слов тех же старших поколений… Ну вспомните — разве мы от них раньше слышали, что у нас — диктатура, тоталитаризм, какой-то бесчеловечный режим, которым они подавлены и унижены? Наоборот, всё только — что история у нас исключительно героическая, о неоплатном долге потомков… Так, будто мы сами — какое-то неполноценное поколение, опоздавшее к самым великим историческим событиям на все времена, и чего бы мы потом ни достигли, некое высшее место в истории всех времён и народов уже занято ими, старшими… Которых мы ещё и недостаточно уважаем за всё, что они для нас сделали, недостаточно поклоняемся их подвигу, сами зная их прошлое только как легенду — хотя они в основном легенду о себе нам и предлагали. А мы — искренне верили, старались быть достойными её… А нам в ответ даже и на это — ну, помните отношение к проблемам переходного возраста? Этакое презрение праведника к проблемам грешника, «хорошего» персонажа мифа — к «плохому»… И даже ко всяким личностным поискам, самовыражению — болезненная ревность: нет ли чего-то антисоветского, прозападного! И это не начальство, не номенклатура — обычные взрослые! От которых мы ни про лагеря, ни про КГБ так много не слышали… А попробуй сам скажи что не так про те же очереди, и в ответ — такое, что не на всяком заборе прочтёшь? Так — что же они теперь надрываются, что хотят нам доказать? Что — их на самом деле не то изнасиловали, не то заставили поклоняться дьяволу? И подвиг — не подвиг, и достижения — не достижения? И всего, что мы от них слышали раньше, на самом деле не было?
— Да было, чего уж там, — согласился Ареев. — И хорошее, и плохое — всё было… И тоже правда: чуть что, сразу: «а мы в твои годы…» Хотя в какие конкретно, если фактически — сравнение себя в 20 лет с тобой в 10? И конечно, что ответишь — если кто-то в свои 20 уже воевал, он уже тогда — монумент, легенда, а ты в 10 — кто? Но с другой стороны — и он же тебя в твои 20 ещё не знал, да и кто он сам в свои 10? Обыкновенный лоботряс, двоечник, второгодник?
— Которому теперь ничего не стоит — скомкать легенду о себе же как половую тряпку и с матерной бранью швырнуть тебе в лицо: подавись тем, во что верил… — у Мерционова вырвался такой яростный вздох, что Кламонтов понял: нет, реакции избежать не удалось. — Но зато уже есть другие особые братства со своим исключительным правом на толкование смысла истории: «афганцы», раскулаченные, политэмигранты. И виновата перед ними — вся страна, не меньше. Их же, этих «афганцев» — трясёт от злобы даже на тех, кто ещё в школу не ходил, когда началась та война! И тоже не так просто говорю — чувствую на себе… А заехать, извините, в морду чиновнику военкомата, который действительно туда спровадил — их уже не хватает. Офицерские погоны — видите ли, святое, на «гражданских» злобствовать проще… И в любом случае просто человек — никто, его проблемы и переживания — игрушечные, что-то знают о жизни и имеют право поучать других только они — участники определённых, официально признанных исторических событий и трагедий. И даже если они все вместе взятые взорвали своим криком общество, поссорили народы, развалили страну — им никто не вправе возразить. Как будто мы вообще — меньше люди, чем они, в нас самого человеческого достоинства меньше, мы только годимся на роль пожизненно несостоятельных должников… И — даже не сограждане, не те, чьё право и долг — достойно принять от них же, старших, великую страну… Хотя… тоже вопрос: какой, собственно, страны они теперь патриоты — со своим ожиданием повышенных ветеранских пенсий уже от властей суверенных республик? И что за защитники страны, с тупым фатализмом взиравшие на её развал, что за святые, по частям распродающие в ад недостроенный рай, что за старшие, способные так нагадить тем, кто им так верил? Мы, что ли — какие-то их враги, обидчики, мы, что ли, эта самая «система», ради свержения которой дозволено всё — и наплевать, что, кроме «системы» есть ещё страна, народ, поколение?
— И тоже — что правда, то правда, — согласился Тубанов. — Действительно, лет до 13-ти только от них и слышали: мы, мол, недоедали, недосыпали, зато уж вы после нас придёте на всё готовое… Ну и позвольте спросить — где же это готовое теперь, когда так бы нам пригодилось к вступлению в самостоятельную жизнь? Хотя вообще и есть же — не здесь, а на Западе. Там, для той молодёжи… А здесь — рыдания самих старших: это им кто-то не так всё устроил. И даже неудобно напоминать: так вы же вроде бы — священные благодетели. И мы так старались быть достойными вас — тех, прежних, которых знали раньше. Которые дали нам всё, которые так презирали западное изобилие, а заодно — и всякую нашу слабость…
— Ну точно: мы им дали всё — а они, неблагодарные… — Мерционов не мог успокоиться. — Не так одеваются, слушают не ту музыку… Им же наплевать, во что ты веришь, главное — выглядишь не так, как они в своём детстве! Как будто, если мы в чём-то и продолжение их — то неполноценное, ущербное, а они все вместе взятые — этакий коллективный гуру, устанавливающий пределы возможных самостоятельных поисков, проявления воли, индивидуальности… И нас не надо подготовить к реальной жизни — с нас довольно верить, будто они дали нам всё, что нужно. А даже если слишком очевидно не так — «с жиру беситесь, мы и этим были довольны». Или наоборот: «Мы в своём детстве и этого не имели». И только потому, мол, такие хорошие и чистые — а ты чуть ли не украл что-то от их голодного и холодного военного детства, да ещё тебе мало. Хотя речь — не о роскоши, а о том, без чего ты перед западным сверстником — как первобытный дикарь! И всё равно — злобно-ублюдочная «мораль»: почему тебе мало тот, чего хватало школьнику 40-х годов? Но зато никому ничего не мало и не много — когда ты с твоим здоровьем каждую осень на колхозном поле бесплатно делаешь за взрослых их работу! Хотя казалось бы, что за необходимость: не война же, они — не на фронте… Но тоже, скажи что не так — и сразу в ответ: «Ты ещё ничего в этой жизни не заработал»! Взрослый дармоед заработал, он — полезный член общества, а ты — нет. И тоже — как какой-то приговор, как клеймо. Даже в книги, фильмы вошло — как мифологическая формула, которой праведник ставят на место зарвавшегося грешника… Так что — вот вам вообще и мифы со своими святыми и своими нечестивыми. Кому — смолоду ходить в святых, а кому — быть игрушкой их мифотворчества и метания от одних идеалов к другим… А потом поколение, пережившее трагедию, все стараются понять, его опыт и мировоззрение становятся легендой — а кто поймёт поколение, которое с ранних лет походя унижают тем, чего оно не пережило? Тем более — когда сами старшие вдруг начинают по-всякому играть на той же трагедии…
— И то они — ветераны, которым лишнего слова не скажи про ту же «систему», — добавил Тубанов, — а то готовы с остервенением вырвать из тебя собственные сталинистские комплексы, о которых ты понятия не имел. И после каждого сенсационного документального фильма — разговор родителей с соседями на кухне до 2-х ночи. Будто действительно — только что открыли для себя собственное прошлое. И где уж вспомнить — что не все же на пенсии, наутро кому-то надо и в школу…
— Да, но пока одни кричат, какие они пострадавшие, лично ничего на этом не теряя, — продолжал Мерционов, — другим из-за этого — срочно заново определяться с национальностью, гражданством, добираться на свой страх и риск до новых российских границ, причём бывает — и нищими, ограбленными на самочинно возникших таможнях… И хочется спросить тех же старших: ну какая «административно-командная система», о чём вы? Вы же — чуть не Мировое Зло одолели! Выиграли не какую-нибудь, а именно последнюю войну! Как нам постоянно повторяли, когда уже шла новая, афганская! И ещё говорили, вам за это потомки во все времена будут завидовать! А теперь получается — вы сами покорно пошли уже в лагеря своей, сталинской диктатуры? То есть: вы, победившие тоталитаризм — сами рабы и жертвы тоталитаризма? Что почему-то поняли только сейчас… А раньше нельзя было хоть как-то самим для себя определиться: вы — герои, или вы — мученики, вы — защита и опора священной «системы», давшей всё всем, или жертвы неправедной, нечестивой «системы», недодавшей что-то лично вам? — прежде чем будоражить умы молодёжи и играть её верой! А то просто стыдно получается: одни и те же люди — и то они, несмотря ни на какой дефицит и очереди, величайшие в истории подвижники, установившие единственно правильный строй, чего не ценит молодёжь, живущая на всём готовом, а то — вдруг поднимают крик, что они бедные и несчастные, что их обидели, что они пострадали, где-то кто-то тайком делил какой-то дефицит, а им не давал — и в общем, теперь всем надо покаяться, даже если кто-то не знает, в чём лично его вина, и вообще всякий, кто посмел не знать их лишений и тягот — сволочь и чей-то прислужник, а кто не видел, что всё плохо — дурак… Хотя — как я мог видеть, что всё плохо, если всё плохо не было, а вины своей не знал — в том, о чём ни разу не слышал от родителей и от учителей, в школе, и даже же представлял, что такое могло быть? И вообще, разве для нас социализм — то, о чём они сейчас надрываются? Разве мы знали его таким, или таким хотели видеть? И в конце концов — это, что, проблемы нашего поколения? На нашей совести — депортации, раскулачивания, разгром генетики, ввод танков в Прагу? А нет — что за покаяние такое: при действительно виновных — остались их ордена и льготы, но зато у нас всё идёт кувырком — потому что вам посреди мира, стабильности, успешно начинавшейся перестройки вдруг приспичило восстановить справедливость к уходящему и ушедшему? И уже, видимо, изревелись, извизжались вволю, нужду, так сказать, справили — и как, полегчало? Снова нет того «безнравственно» благополучного детства, которое вас так раздражало, снова дети — беженцы, беспризорники, нищие, работающие по найму, запутавшиеся в сектах — и как, этого хотели? Такой справедливости? А провести какие-то реформы, не поломав ничью судьбу, не наплевав, не нагадив никому в душу — было никак нельзя?
