Анджела Картер - Ночи в цирке
Исполняемая Миньоной песня не была печальной, она не была мучительной мольбой о помощи. В ее вопрошающем тоне угадывалось величие. Миньона не спрашивала, знаем ли мы тот край, о котором она пела, потому что сама не была уверена в его существовании… но она знала! – Боже, она была уверена, – что где-то он все-таки есть, где-то там, где всегда благоухают цветы. Миньона пела о том, что этот край существует, и хотела только спросить, знаем ли об этом мы.
Увлекаемые, словно магнитом, не замечая ничего другого, мы подошли к калитке с кусками каплющего льда, совсем позабыв об их тяжести; втиснутая под жилетку Полковника Сивилла всхлипнула, и ее пятачок задрожал.
На крыше дома мы увидели тигров. Настоящих, пугающе соразмерных[106] тигров, таких же ярких, как и те, которых мы потеряли. Это были местные обитатели, никогда не знавшие ни заточения, ни принуждения; надо понимать, они явились к Принцессе не для дрессировки, хотя и растянулись в блаженстве на крыше, как брошенные шубы, и их свесившиеся с карнизов хвосты, похожие на меховые сосульки, подергивались от удовольствия. Их глаза, золотые, как задник иконы, вобрали в себя все солнце, переливающееся в их шкурах, и выглядели неописуемо ценными произведениями искусства.
То ли под светом неурочного солнца, то ли под воздействием голоса и рояля вся дикая природа пришла в движение, словно пробудившись к новой жизни. Откуда-то доносился чуть слышный щебет и трепет крыльев. Тихое рычание и мяуканье, скрип снега под лапами. А где-то вдалеке – потрескивание, будто лед на реке от радости вскрылся.
Я подумала: «Когда эти тигры встанут на задние лапы, они будут танцевать по-своему; им мало будет того, чему она их научит. И девушкам придется придумать для их танцев мелодии, которых мир еще не знает. Это будет совершенно новая музыка, тигры будут танцевать под нее по собственной воле».
Громадные кошки были не единственными нашими посетителями. Вдали, ближе к кромке леса, я разглядела группу живых существ, поначалу едва различимых в подлеске из-за их одежды из шкур и меха одинакового желто-коричневого цвета. Но один из них был увешан металлическими бляшками, сверкавшими своим искусственным великолепием на ярком солнце, вышедшем из-за облаков. Они осторожно продвигались вперед; по монголоидным чертам их лиц трудно было что-либо понять, но мне показалось, что они озадачены. Я сразу поняла, что это коренные лесные жители.
Самого высокого из них верхом на северном олене я увидела не сразу, а только после того, как животное, привлеченное музыкой, показалось из-за переплетенных сосновых веток. Большой, огромный, в два раза выше остальных. И – неужели? – он светился. Он был увешан таким количеством побрякушек, что напоминал освещенную Пикадилли. и, хотя он был очень далеко, я разглядела, что его лицо – белое, как молоко. Солнце сверкнуло ярким лучом на его волосах и скулах, которые поначалу показались мне посеребренными, но это была борода.
Борода и длинное косматое одеяние с красными лентами сбили меня с толку. И еще большой бубен, который он держал, как щит, настоящий дикарь. Чудо морское! Скорее лесное, потому что мы были от моря невероятно далеко. Я решила, что он превратился в дикаря, в какую-то женщину дикого племени, но потом заметила серебряный отлив на скулах, его бороду. Его не было со мной так долго, что у него даже отросла борода! Боже мой!..
Мое сердце заколотилось с бешеной силой, когда я наблюдала за тем, как он прислушивается, словно в трансе, словно дикий зверь (но не так, как его новые собратья-дикари), хотя он прекрасно знал и песню, и ее исполнителя. Сердце мое чуть не выскочило из груди.
– Джек! Джек! – закричала я, не дождавшись окончания последнего куплета – таков был мой пылкий порыв – и, увы, нарушив все очарование момента. – Джек Уолсер!
Тигры подняли головы и раздраженно зарычали, будто удивляясь и недоумевая, как они здесь оказались. Вышедшие из леса люди разом вздрогнули, внимательно посмотрели на тигров, словно до этого их не замечали, и зрелище им не понравилось. Неужели убегут? Неужели он скроется, так и не увидев меня?
Я расправила крылья. В этом всплеске эмоций я просто их расправила. Расправила резко и быстро, так что разорвала швы своего медвежьего одеяния. Я расправила крылья, разорвала куртку, и они оказались снаружи.
У Беглеца отвалилась челюсть, так что при такой погоде он запросто мог застудить легкие. Старик упал на колени и как-то странно перекрестился. Лесные жители уставились в мою сторону и подняли дикий крик. Вместо прерванной музыки зазвучал бубен; человек с металлическими побрякушками отчаянно колотил в него, как в последнее средство спасения.
Мой восторг пронес меня несколько ярдов по воздуху; в тот момент я просто забыла, что крыло у меня сломано. С помощью второго, пока были силы, я неуклюже пролетела какое-то расстояние и грохнулась лицом в сугроб. Тем временем лесные люди проворно вскочили на оленей и понеслись прочь вместе с человеком, продолжавшим бить в бубен, и сорвавшимися со своих мест тиграми. Мы снова остались одни.
8
Одноглазый человек станет царем страны слепых, если будет точно знать, что это такое – обладать подлинным зрением, и не спутает его с ясновидением, с «духовным зрением» или сумасшествием. По мере того как разум Уолсера медленно восстанавливался среди лесных жителей, оказалось, что от него так же мало толку, как от одного видящего глаза в толпе незрячих. Когда он вспоминал о мире, что находился за пределами деревни, ему казалось, что он бредит. Весь его жизненный опыт оказался никому не нужной пустышкой. Если до сих пор этот опыт не в состоянии был изменить его как личность, то теперь он был не в силах восстановить его, Уолсера, самобытность, если, конечно, не принимать за таковую душевную болезнь.
К счастью для Уолсера, на приютивших его людей его пространные речи на непонятном языке не производили никакого впечатления. Они не обращались с ним как с царем, и однако же вели себя очень дружелюбно – в той мере, в какой понимали, что он пребывает во власти галлюцинаций, поскольку обитатели этих удаленных районов Сибири рассматривали галлюцинации как часть своей жизни.
Нет, их нельзя было назвать страной слепцов Они перестали видеть, зато научились использовать глаза по их прямому назначению. Следы птиц и зверей на снегу были для них сагами, которые они читали как письма. Взглянув на небо, они знали, откуда будет дуть ветер, начнется ли снегопад или придет оттепель. Ориентировались по звездам. Пустыня, выглядящая листом белой бумаги для непосвященного, всю жизнь проведшего в городе глаза, была для них энциклопедией, к которой они прибегали ежедневно по любому поводу, до мелочей изучая ландшафт, словно инструкцию к универсальному знанию, подобному «внутреннему исследованию». Неграмотными они были только в буквальном смысле, что же касается теории и накопления знаний, то здесь, они были педанты.
Шаман был первым среди педантов. В его системе убеждений не было ничего неопределенного. Его тип мистификаций делал необходимым наличие точных, пусть и мнимых, фактов, и ум его кишел конкретными деталями. С каким страстным академизмом он отводил каждому явлению законное место в своей изощренной и замысловатой теологии! На его услуги по изгнанию нечистой силы и пророчества держался устойчивый спрос, и если его порой просили пошаманить, чтобы отыскать неизвестно где затерявшийся предмет домашней утвари, это было для него лишь отвлечением от главного, неотложного, насущного и требующего особого напряжения дела: истолкования окружающего мира через информацию, которую он получал во сне. Когда он спал, а в этом состоянии он проводил большую часть времени, он, если бы умел писать, вполне мог бы вывешивать на двери табличку: «Не мешайте работать».
Даже когда его глаза были открыты, можно было подумать, что шаман «живет во сне». Впрочем, они все были такими. Они видели общий сон, который был их миром, и правильнее было бы назвать его не «сном», а «идеей», поскольку в нем заключался весь смысл живой реальности, лишь изредка вторгающейся в реальность настоящую.
Этот мир, сон, пригрезившаяся идея или сформированное убеждение простиралось как вверх, в небеса, так и вниз, к самому сердцу земли, глубинам озер и рек со всеми их обитателями, в тесном взаимодействии с которыми они существовали. Но не распространялось по горизонтали. Оно не считалось ни с каким иным истолкованием мира или сна, отличающимся от принятого ими. Их сон был надежным. Изобретение, запускаемое двигателем. Замкнутая система. Надежная потому, что замкнутая. Космогония шамана со всем ее разнообразием и сложностью форм, стимулов и состояний, находящихся в постоянном изменении, была конечной только потому, что представляла собой изобретение человека и была лишена неправдоподобия аутентичной истории. «История» была совершенно неведомым им понятием, равно как и любая разновидность географии, кроме мистической четырехмерной, придуманной ими для себя.
