Алекс Адамс - Еще жива
Ирину отсюда не видно, я изгибаюсь, чтобы разглядеть ее, и не обращаю внимания на вгрызающийся в кожу металл. «Я с тобой, – мысленно говорю я ей. – Я не хочу, чтобы ты умирала в одиночестве. Прости меня».
Мое лицо горячее и мокрое, и я уже не знаю, то ли это пот, то ли слезы.
Швейцарец уходит, забирает с собой Эсмеральду. Она покорно следует за ним.
– Не смей причинять ей вред.
Мои губы иссохли и потрескались, больно говорить. Кожа лопается и кровоточит. Он ничего не отвечает и постепенно удаляется. Я знаю, что он вернется, потому что у меня то, что ему нужно.
Теперь остаемся только я и Ирина или, может, это я и призрак Ирины. Жива ли она до сих пор? Я не могу различить. Солнце выжигает мне сетчатку, пока в глазах не начинает рябить от пятен. Я наклоняю голову, пытаясь спрятать лицо от немилосердных лучей. Моя сожженная солнцем кожа сгорает еще больше. Если я не позабочусь о себе, мне придет конец от инфекции. Я едва не смеюсь – настолько ничтожными кажутся бактерии, если учесть масштаб всемирной катастрофы.
Я не заметила, что заснула, пока крики швейцарца не стряхнули с меня сон. Он ходит по набережной, размахивает пистолетом и бранится на своем родном языке. Прикрываясь рукой от солнца, я пытаюсь увидеть то, что вызвало его гнев.
Ирина. Она исчезла. Все, что осталось после нее, – это покоричневевшее пятно. Солнце и жаждущий бетон выпили из него влагу. Но нигде нет истекающего кровью тела женщины, которое их напоило. Я вздрагиваю, представляя, что могло случиться. Неужели что-то ее утащило? Если это так, то насколько я была близка к тому, чтобы быть сожранной во время сна? Или ей удалось ускользнуть? Нет, это невозможно. Рана была смертельной. Такого не может быть. Просто не может быть. Но тихий голос в моей голове напоминает, что теперь старые законы биологии не действуют. Теперь возможны вещи, немыслимые ранее.
Швейцарец вбегает по трапу на палубу. Яхта раскачивается от его шагов.
– Где она?
Его вздувшиеся под розовой кожей вены похожи на червей, напившихся крови.
– Я не знаю.
– Не лги мне!
– Я ничего не видела.
– Как ты могла не видеть? Разве тебя здесь не было?
Он пальцем пронзает воздух.
– Я… спала…
– Безмозглая сука.
Яхта снова опускается и поднимается. Он возвращается и тащит за собой что-то в брезенте, а затем прячет это внутри каюты.
– Пойду поищу ее, – говорит он. – Если она до сих пор не умерла, я убью ее.
Глава 23
Швейцарец возвращается почти на закате, несет еще что-то. Детские вещи. Одежда и пеленки, крем, чтобы защитить младенческую кожу от пересыхания. Вещи, о которых у меня не было времени подумать, потому что я все свое внимание уделяла выживанию.
Он протягивает платье, желтое в белый цветочек.
– Что скажешь?
Слова застряли у меня в горле. Все, что в моих силах, – это отвести глаза в сторону.
Он приносит еду. Холодное мясо в консервных банках, смесь свиных губ, задниц и всяких прочих отходов производства. Холодные овощи, тоже в банках с этикетками, которые я не могу прочесть. На бумажках изображены семьи, улыбающиеся так радостно, как в реальной жизни просто не бывает. Кто так улыбается? Никто, кого я знала в этой новой жизни. Съев куски, я выпиваю жидкость. На десерт у него припасены крошечные шоколадные пирожные в целлофановой упаковке. Их я ем с жадностью, вылизывая обертки дочиста, когда ничего уже не остается. Я ем развратно и бесстыдно. Мне плевать, что он думает о моих манерах. Когда остается только привкус шоколада во рту, я спрашиваю об Ирине:
– Ты нашел ее?
– Нет.
– Хорошо.
– Скорее всего, ее сожрали звери. Или хуже того.
– Или она сбежала.
– Вряд ли. С такой-то раной, как у нее, не убежишь, – говорит он. – Как там мой ребенок?
– Мой ребенок в порядке.
– Можно?
Он протягивает руку, словно собирается дотронуться до меня. Неожиданно вежливый.
– Дотронешься до нас, и я зарежу тебя.
Холодные, спокойные, правдивые слова.
Он смеется, как будто я дурачусь.
– Я был уверен, что твоя матка пуста, как у той дурочки.
– Когда мы пойдем дальше?
– Скоро, – отвечает он.
– Чего ты ждешь?
– Своего ребенка.
Я не позволю ему забрать у меня ребенка. Не позволю. Никогда. Я скорее умру, но это именно то, чего он хочет. Мне нужен план. Мне нужно выбраться отсюда сейчас, пока не стало слишком поздно, пока я еще не мертва, а мой ребенок не у него.
Где ты, Ник? Почему ты не придешь и не спасешь нас, ты, ублюдок? Я столько прошла ради тебя. Остаток пути пройди ты нам навстречу. Пожалуйста.
Эта мысль несправедлива, Ник не может знать, что мы здесь. Но я не в состоянии ее сдержать. Она, словно реплика в комиксах, заключенная в «пузырь», выскакивает из моей головы. Того, что происходит сейчас, не должно быть. Но, как говорили в былые времена, когда еще людей было достаточно и поговорки, рождаясь, передавались из уст в уста, что есть – то есть. И с этим мне придется смириться.
Швейцарец уходит сразу после наступления рассвета. Уходит опять за вещами для ребенка, который не его. На этот раз он пристегивает меня наручниками к ножке, поддерживающей стол в этой крошечной каюте под палубой. Он высыпает вещи из моего рюкзака на пол, покрытый ковром, забирает все, что я могла бы использовать в качестве оружия. Прощайте, щипчики для ногтей, пинцет и старая портняжная булавка, ржавевшая в боковом кармане, пожалуй, лет десять. Он запирает дверь каюты. Я знаю, что его беспокоят мысли об Ирине, которая, возможно, вопреки его ложной уверенности в обратном, все-таки жива. Ничто не может быть теперь наверняка, даже наступление завтрашнего дня. Я бы даже не поставила на то, что солнце сегодня вечером закатится за горизонт.
Я лежу на полу каюты, вокруг меня все, что у меня есть в этом мире: старая одежда, карты, письмо Ника. Что мне делать?
Ковер легко поднимается с пола, и я лишь приподнимаю его, ровно настолько, чтобы выяснить, как стол крепится к полу. На болтах. Они затянуты так туго, как это только возможно.
Что я имею? Большое жирное ничто.
Боль пронзает поясницу. Я меняю позу, ложусь спиной на пол, глубоко дышу. Ребенок переворачивается вместе со мной. Я заглядываю под стол, изучаю его нижнюю поверхность. Он сделан из дешевой деревоплиты, крошащейся, если поскоблить ее ногтем. Виден небрежно начертанный номер партии. Или, может, это тайный код, имевший значение для кого-то, кто давно умер.
Увидев его, я удивляюсь, что не заметила раньше. То ли дело в беременности, то ли в истощении, то ли в крайней усталости, но мой ум не так остр, как когда-то. Однако сейчас я его вижу, вижу, и надежда робко разворачивает свои тонкие крылышки. Крышка стола прикручена четырьмя блестящими шурупами через Т-образный кронштейн. Надежда стремительно пролетела, завершив свой короткий жизненный цикл, и умерла так же быстро, как и родилась. Через кронштейн невозможно будет снять кольцо наручников. Он представляет собой одно целое вместе с ножкой стола.
Я обречена. Швейцарец отнимет у меня моего ребенка.
Почему ты не приходишь за нами, Ник?
Истекает время, которое мне отпущено. Я не могу умереть, не прочитав письма Ника.
– Этой ночью мне снилось письмо.
– Опять?
Я киваю.
– В точности то же самое письмо?
– Всегда одно и то же.
– Опишите мне его, Зои.
– Обычное, на листке бумаги. Грязное. Потрепанные края.
– Какие оно вызывает у вас чувства?
– Страх. И любопытство.
Это снова ваза. У меня нет под рукой молотка, поэтому свои страхи я распечатываю пальцами.
Дорогая,
я должен уехать. Мне мучительно больно, что приходится покидать тебя сразу же, как только я обрел тебя. Дело не столько в моих родителях, сколько во мне. Я болен. Похоже на «коня белого». Я не хочу подвергать тебя опасности. Я люблю тебя, ты это знаешь. Я надеюсь, ты чувствуешь то же по отношению ко мне. И я надеюсь, что нет. Так было бы легче. Я еду в Грецию, чтобы разыскать свою родню. По крайней мере я поеду туда и посмотрю, куда меня выведет судьба. Живи, прошу тебя.
Я люблю тебя больше, чем весь остальной мир.
НикБах! Из ниоткуда налетает поезд и вышибает сердце и душу, оставляя в моем теле пустоту там, где я была до этого. Но нет, Ник не может быть мертв!
Нет.
Нет.
Я не верю в это. Я не могу в это поверить. И я не поверю в это.
Во мне осталось слишком мало душевных сил, чтобы разразиться фонтаном слез. Я – пустое пространство на грани провала в себя саму, как какая-нибудь умершая звезда. Я – черная дыра.
Холодная. Безмолвная. Вакуум.
Я сгребаю разбросанные швейцарцем вещи, аккуратно складываю их в рюкзак. Утрамбовываю. Покончив с этим занятием, я валюсь на пол, чтобы унять боль в спине. Рундуки[49] начинают вызывать у меня интерес. Я могу дотянуться до них ногами. Если снять ботинки, я сумею большими пальцами откинуть щеколды, которые удерживают крышки закрытыми во время качки. Так я и делаю. Ящики поменьше набиты баночками с детским питанием и водой в пластиковых бутылках. Мой взгляд цепляется за что-то, ранее уже виденное, хотя и не очень давно.
