Александр Житинский - Плывун

Где-то новый Монтень в эмбрионе

Ожидает, когда небеса

Уничтожат, как тлю на ладони,

Человечество за полчаса.

Набирается где-то терпенья

На грядущие тысячи лет

В виде клетки – дитя вдохновенья,

Девяностого века поэт.

Может быть, напрягаясь от муки

В той, неведомой нам, тишине,

Он найдет те же самые звуки,

Что сегодня услышались мне.

И строители будущей эры

Позаботятся также о том,

Чтоб принять надлежащие меры

И поэта исправить трудом.

Но Монтень потихоньку напишет,

И поэт потихоньку вздохнет.

Кто услышит, а кто не услышит,

А услышав, не всякий поймет.

Век не знает удачи.

Утомлен пустотой,

Он, как мальчик, заплачет

Над своею мечтой.

Рассыпая игрушки,

Заводные слова,

Он услышит, как пушки

Утверждают права.

Он услышит раскаты

Победительной лжи

На фанерном плакате,

Что закрыл этажи.

Там на площади бравой

Оркестрантов семья

Тешит головы славой

Октября, ноября.

Расступитесь, витии!

Эти беды – не вам.

Все печали России —

Городам, деревням,

Матерям и солдатам,

Что в тревожном строю

Верят чисто и свято

Октябрю, ноябрю.

Живите, как придется,

Любовью и трудом.

Чем больше чашек бьется,

Тем больше счастья в дом.

Учтите, что карьера

И важные дела —

Не более, чем мера

Падения и зла.

Значительно полезней

Быть бедным дураком,

Чем умным, от болезней

Умершим стариком.

Душевное здоровье

Не смогут уберечь

Ни молоко коровье,

Ни праведная речь.

Вы денег накопили,

Достигли вы вершин.

Но помните – могиле

Довольно трех аршин.

Богат не тот, кто может

Купить автомобиль,

А тот, кто вам поможет

Не обратиться в пыль.

И я, поэт бродячий,

Запечатлевший мир,

Значительно богаче,

Чем вор или банкир.

Поэтому не стоит

Жалеть меня, ей-ей!

Ведь тот, кто яму роет,

Всегда бывает в ней.

Заплачу я, как плачет ива,

Когда наш Боженька с утра

Зайдет и скажет мне игриво:

«А не пора ли нам пора?»

Мне этот мир придется бросить,

Оставить навсегда его,

Но… пошумит еще средь сосен

Сосна для гроба моего!

Когда в казенной колеснице

Меня к чертям поволокут,

Я постараюсь тихо смыться,

Хотя б на несколько минут.

Пускай могильщики бранятся,

Пускай пеняют на меня!

Могилы буду я бояться,

Как школьник доброго ремня.

Но перед тем, как в ад спуститься

И души грешников считать,

Мечтаю я слегка влюбиться,

Мечтаю влопаться опять!

Сказать «люблю» какой-то пташке,

А хризантемы, что в венках,

Вполне заменят мне ромашки,

Чтоб погадать на лепестках.

Великий Боже! Растревожа

Вдову, меня отправив в снос,

Ты не потратишь лук, похоже,

Чтоб довести ее до слез.

Когда ж вдова моя, к примеру,

Решится на повторный брак,

Пусть ищет мужа по размеру,

Чтоб он донашивал мой фрак.

Ты, мой преемник незнакомый,

Люби жену мою, вино,

Кури табак мой, только помни —

Ко мне влезть в душу не дано.

Мое останется со мною,

И я смогу – сомнений нет! —

Стоять, как призрак, за спиною,

Коли нарушишь ты запрет.

Итак, я кончил завещанье.

Здесь желтый листик погребен.

У двери надпись на прощанье:

«Нет по причине похорон».

Но я покину мир без злобы,

Зубных врачей покину я!

В могилу я отправлюсь, чтобы

Блюсти законы бытия.

Бросишь взгляд из окна, как монетку,

Что случилось? Как будто вчера

Я смотрел на зеленую ветку,

А сегодня она уж черна.

И ко мне наклонясь из потемок,

Ветка тоже угрюмо скрипит:

Что случилось? Вчера был потомок,

А сегодня уж предок глядит.

Австралия по небу плавала,

Как облако с теплым дождем,

А Маша сидела и плакала,

И маму искала на нем.

Уехала мама в Австралию,

В Канберру, в такую дыру!

Ведет она жизнь очень странную

И прыгает, как кенгуру.

Вот с облаком мама сливается

И тонет в стакане вина.

С любовником Маша спивается,

Уходит от мужа она.

Над жизнью проклятие вечное

И в теле любовная дрожь…

Австралия, дура сердечная!

Да разве ж ты это поймешь?!

Пока в океане купается

Далекая эта страна,

Россия, как Маша, спивается

И плачет, как Маша, спьяна.

Никто ее душу не вылечит,

Ее дочерей не спасет…

Вот мама приедет и выручит,

И разных зверей навезет.

Писатель в ссылке добровольной

В чужой квартире бесконтрольной

Живет на первом этаже,

Романы пишет на обоях,

Детей не видит он обоих,

Покоя нет в его душе.

А за окном метель шальная,

Собака бегает больная,

Трамвай несется по струне.

Писатель ищет оправданья,

Живет, как в зале ожиданья.

Покоя нет в его стране.

Соединяя душу с телом,

Он занят безнадежным делом.

Нелеп его автопортрет!

Соединяя правду с ложью,

Надеется на помощь Божью,

А Божьей помощи все нет.

Ему бы помощь человечью,

Чтоб сладить с неспокойной речью,

Что в глубине его звучит.

Звонок молчит. Трамвай несется.

Никто за стенкой не скребется

И в дверь тихонько не стучит.

Будем знать, какие люди.

Будем знать, который век.

Будем верить, верить будем

Или слушать первый снег.

Будем в маленьком пространстве

Выбирать себе друзей.

Позабудем и о пьянстве,

И о пользе новостей.

Будем слушать, слушать, слушать,

Как сквозь слезы или смех

Мягко падает к нам в души

Свет небес, нелегкий снег.

Зачем я родился? Зачем я живу?

Зачем сочиняю седьмую главу

Мучительного романа,

И мне это вовсе не странно?

Ведь был, вероятно, какой-нибудь план?

Неужто так важно закончить роман?

Творец потерпел неудачу,

Без цели решая задачу.

Заманчиво было составить меня

Из камня и стали, из льда и огня,

Чтоб я был покоен и вечен

И стойкостью личной отмечен.

Но я получился на редкость другим,

И вот, вопреки начинаньям благим,

Сижу над страницей романа,

Вкушая всю прелесть обмана.

А там, на странице, какой-то герой,

Лишь непреднамеренно схожий со мной,

Гуляет и служит примером

Дошкольникам и пионерам.

Меня он пугает, словами звеня.

Он создан из камня, из льда и огня,

Он равно покоен и вечен

И стойкостью личной отмечен.

А я, незадачливый тихий творец,

Немного мудрец и немного глупец,

Решаю все ту же задачу,

Смотря в темноту наудачу.

Кусты за окном электрички,

Срываясь, бежали назад,

Как будто участвовал в стычке

Кустов тонконогий отряд.

Как будто с Земли стартовали

И там, в невозможной дали,

Подбитые снегом, сверкали

Рапирами в звездной пыли.

Вся жизнь, как нелепая шалость,

В двойном отражалась стекле,

С летящей поземной мешалась

И дергалась нервом в скуле.

Глазами сухими, как буквы,

Глядел я – до срока старик —

И видел английские букли,

Напудренный белый парик.

Спокойное око милорда

За плоскостью виделось мне,

А в тамбуре пьяная морда

Летала от двери к стене.

Милорд! Расскажите, как глухо

В осьмнадцатом веке жилось,

Как вам на перинах из пуха

Просторно и сладко спалось.

Поведайте мне, как писалось

Гусиным скрипучим пером…

Вся жизнь, как нелепая шалость,

Летит за вагонным окном.

От глупостей нету защиты.

Кончается год-черновик.

Качается с виду сердитый

В суконной шинели старик.

Щипцами билет мой хватает…

Куда же я еду? К кому?

Милорд за окошком гадает,

Кусты улетают во тьму.

Не может житейская повесть

До грани такой довести.

Но совесть… Ах, если бы совесть

Могла уберечь и спасти!

Добровольный изгнанник

В комаровской глуши,

Я грызу черствый пряник,

А кругом – ни души.

Собираю по крохам

Твердокаменный мед

И глотаю со вздохом

Запах летних щедрот.

Чудо чудное – пряник!

Сладость высохших губ.

Был любезен избранник,