Михаил Антонов - Божий Суд
Ему не очень нравилась эта идея, по его мнению и в его хозяйстве мне бы нашлось дело. Нужен и свой агроном, и свой ветеринар, и есть возможность отдать меня — очень способного в учебе мальчика в любой университет, но, скрепя сердцем, он согласился с матерью и моим желанием, надеясь, видимо, таким образом, через меня, заключить с Господом Богом взаимовыгодную сделку. Для отца это едва ли не единственная возможность соблюсти долг христианина, поскольку жить он любил не особо оглядываясь на заповеди Господни: и служанки от него беременели, и выпить он был не дурак, и объедался сверх меры, однажды даже до апоплексического удара…
Боже, как я гордился собой, когда мне впервые разрешили облачиться в нарядную церковную одежду. Как сейчас помню, это было на Пасху.
Потом была учеба в семинарии, первый приход недалеко от
Варшавы, тогда Польша входила в состав Российской империи. Конфликт со сластолюбивым и жадным епископом и, как следствие, ссылка в маленький и бедный приход где-то под Саратовом. Потом две революции в России. Одна минула меня своим черным крылом, а вот вторая зацепила. Чекистские застенки, объявление врагом народа и расстрел в декабре 1918года.
Все эти картинки промелькнули в моей памяти с невероятной быстротой. А Валерий между тем продолжал:
— Самое забавное на втором этапе, что большинство избранных женского пола, прошедших его, отказываются от дальнейших испытаний, переходя в обслуживающий персонал.
— Почему? — удивился я.
— Потому, что они женщины. Сейчас одна из них сюда войдет и ты все поймешь сам.
Действительно, через несколько секунд в кабинет, открыв дверь, вплыло одно из тех существ, что сидело за конторкой в приемной.
Валерий улыбнулся ему и сказал, что оно может присесть.
Существо присело на появившееся кресло и словно сняло с себя какое-то покрывало. То, что я увидел, производило впечатление: очень, очень красивая темноволосая женщина с изящной фигурой сидела перед нами, положив ногу на ногу. Это была женщина без изъянов, любое ее движение было прекрасным. Природное изящество сквозило в каждом ее жесте.
Валерий спросил у нее что-то про их дела. Красавица ответила приятным грудным голосом.
Да, если бы я встретил такую особу при жизни, я бы, пожалуй, мог влюбиться в нее с первого взгляда, а здесь и теперь мне оставалось только на нее любоваться. Что я и делал. Надо заметить, что и прекрасная незнакомка, отвечая на вопросы Валерия, поглядывала на меня не без любопытства.
И только одно почти незаметное обстоятельство слегка портило красавицу. Она не дышала. Почему-то до встречи с ней я не замечал этого свойства ни у себя, ни у других встречных душ, а сейчас вот у нее отчего-то заметил. Наверное потому, что женская грудь, не вздымающаяся слегка от дыхания и волнения, напоминает скорее о каменной статуе, чем о живом существе.
Как только я это осознал, мне стало грустно. Все-таки у живого существа есть некоторые свойства, о которых можно сожалеть, даже имея право на вечность.
Поговорив с Валерием на производственные темы и получив от него пластиковую карту с заданием внимательно над ней поработать, красавица встала с кресла, и, вновь превратившись в бесполое существо, удалилась.
— Ну, теперь понял?
В ответ я молча кивнул головой.
— Не каждая женщина готова отказаться от права на такую внешность, от такой красоты ради надежды на возможность сделать карьеру в вечности, — продолжил свою мысль Валерий. — Тем более, что на третьем этапе ей предстоит превратиться в сушеный синий чулок.
Я понял его без лишних пояснений. Третий этап означал бесконечную учебу- этап получения знаний. Здесь красота тела и физическая сила были не нужны и все избранные получали заурядную внешность и незавидные стартовые возможности.
Лично я родился в 1919 году в семье сапожника Якова Ласкина недалеко от Могилева. Шестеро сестер и братьев. Крикливая и неряшливая мама, в тоже время добрая и заботливая. Отец- маленький, суетливый человечек, часто слегка поддатый. И на этом фоне третий ребенок- мальчик, с детства проявивший недюжинные склонности к обучению. Я сам в пять лет научился читать, используя для этой цели вывески и плакаты. И поскольку книг дома было мало — в основном учебники старшего брата, то я стал читать их. К семи я прочел все за первые три класса. Не только прочел, но и усвоил. Тут родители почувствовали неладное и, с несвойственной им до этого предприимчивостью, стали заниматься моим образованием. Я помню, как мы с отцом ехали на поезде в Могилев к его двоюродной сестре. Отец был в черном драповом пальто, считавшемся парадным, тщательно выбрит, а к привычному запаху кожи и клея, исходящему от него, примешивался ядреный аромат дешевого одеколона.
В разговоре со своей кузиной он подобострастен, но настойчив, и они сходятся в цене за мое проживание. Как результат, отец один возвращается домой, а я поступаю учиться в городскую школу.
Я оправдал ожидание родителей. Я не только с отличием закончил сначала семилетку, а затем и десятилетку, но и сразу поступил в московский медицинский институт. С какой гордостью мои родители демонстрировали меня родственникам в нашем местечке, когда я приезжал на летние каникулы. Мать не знала куда меня посадить и смотрела на меня снизу вверх. Как же — московский гость!
А потом была война. В какой-то мере мне повезло. В то лето я сначала сдавал летнюю сессию, а потом с друзьями собирался ехать в Крым. Ведь я, в отличие от других своих родных, не попал на шестой день войны в оккупацию — немцы появились в нашем местечке так быстро и неожиданно, что никто не успел уехать. И я не был подобно своим родным и большинству наших соседей отправлен в минское гетто и уже оттуда не прошел скорбным путем на Голгофу — в лагерь смерти Саласпилс. Но о том, что я остался один на всем белом свете, мне довелось узнать лишь в марте 45-го года.
По состоянию здоровья — большая близорукость и плоскостопие — я не был признан годным для действующей армии, да и в медиках страна нуждалась не меньше, чем в солдатах, а у меня уже было четыре курса за спиной. Сперва учебу приходилось совмещать с работой в госпитале. Тяжелое было время, но зато какая практика! Потом звание военврача и служба в эвакогоспитале. Осенью 1945 меня демобилизовали и я смог заняться самостоятельной научной работой в одном из ведущих институтов страны. В 28 я уже кандидат наук, множество работ и блестящие перспективы. Но вскоре затеяли борьбу с безродными космополитами, и на некоторое время я был отстранен от дел.
К счастью, вскоре умер Сталин и всех врачей реабилитировали. Я был восстановлен в правах и стал дальше занимался наукой: защитил докторскую по органам внутренней секреции и довольно рано стал профессором. Научные симпозиумы, печатные труды, которые переводили и печатали даже за границей. Еще немного и меня бы избрали членкором медицинской академии, но в 1958 я трагически погиб. И по довольно нелепой причине — отдыхая на природе подцепил клещевой энцефалит…
Валерий, ознакомив таким образом меня с моим прошлым, продолжал:
— Вскоре тебе предстоит предстать перед Высшим Судом. Он основательно разберет твое дело и решит, как с тобой быть. Если будет признано, что ты достойно прошел четвертый уровень, то у тебя будет выбор: приступить к пятому, или же перейти подобно мне в технический персонал…
После небольшой паузы он добавил:
— Я здесь тоже после четвертого этапа… Ну а если Суд посчитает, что ты не справился: жил не по укладу, или же задание не выполнил, то не обессудь — накажут. Кому много дается, с того и спрос соответствующий.
— Как накажут? — спросил я. — Отправят в Ад?
Валерий только усмехнулся.
— Понятие Рая и Ада привили людям священники разных религий, пытаясь втолковать своей пастве наше учение о заповедях и о нас, избранных, несущих это учение людям. Рай и Ад — своеобразные кнут и пряник для простодушных мирян. Будешь жить честно, по законам и заповедям, и будет тогда тебе спасение и вечная жизнь.
Будешь нарушать и ждут тебя вечные муки и наказание ужасное. Даже в античные времена это пропагандировалось. Вспомни хотя бы мифы про Геракла, вознесенного на Олимп к богам, и про Тантала, обреченного на голод и жажду. Ну а поскольку наших избранных среди священников всех религий было меньшинство, то учение искажалось и в разные времена принимало причудливые формы. Ведь как порой расписывали Рай? Как некий вечно цветущий сад с мягким приятным климатом, со сладкоголосыми птичками и невероятно вкусными фруктами, где каждому верующему будет предложен заслуженный им вечный отдых. Короче, что-то вроде элитного комфортабельного санатория для пенсионеров. Ну и что, ты хочешь такого отдыха? — спросил мой собеседник.
Я прислушался к своим ощущениям. Есть и пить не хотелось.
Ни сладкого, ни горького, ни вкусного, ни безвкусного. Ведь у меня уже не было тела, нуждавшегося в физическом подкреплении. Слушать пение птиц? Не знаю. Не более, чем поиграть на балалайке. Я никогда ни в одной жизни на ней не играл, и хоть было ощущение, что в нынешнем моем положении я смог бы исполнить мелодию любой степени сложности, играть мне все равно не хотелось.
