Павел Парфин - Гемоглобов (сборник)
Чтоб вдруг догнать, просечь, наконец-то въехать, что жить – это клево! Поправочно, хорошо жить, блин!
Радость вперемежку с твердой решимостью вдруг охватила Палермо, подхватила его встрепенувшуюся душу и понесла-вознесла… На фиг те клятые файлы! Они – грязная кухня, черная лестница, задворки его жизни. Он дает слово, да-да, клянется по-взрослому, что сотрет память об этих часах и днях его жизни! Удалит файлы с оцифрованным позором… Нет, он лучше их выбелит, выкрасит, выдраит, как солдатский гальюн. Откроет путь к свету. И тогда, разрушив стену двуличия, соединит галимую, отстойную часть своей жизни с другой – от рождения светлой и прекрасной. Боже, какие он только помнит слова!
Вместо нескольких сот файлов, подобно грязной губке, впитавших все постыдное, непотребное о нем, Палермо скачал в эфир совсем немного. Так, сущий пустячок – копеечную память, короткую, как взгляд понравившейся девушки, случайно перехваченный в уличной толчее. Зыбковатое, едва-едва вырванное из тисков забвения воспоминание об одном старинном дне рождения. Когда ж это было? А ведь было… Морозные, греющие сейчас душу узоры на оконном стекле; счастливый смех детворы, по колено в снегу гоняющей в футбол; в доме – тепло, много света, веселого шума, волнующий весенний аромат свежих огурцов, домашний дух картофельного пюре; младший брат, как своему, радуется его подарку; мама удивительно молода, отец еще жив, а на голове именинника полно непокорных, густых волос, и череп не блестит стыдливой изморосью… Слезы, кажется, звенят, касаясь ресниц. Боже, как ему жалко себя! Как чисто, легко на душе.
И так же хорошо и надежно на волне «105,9» – что слева, что справа. У него везде хорошо – и в прошлом, и в будущем. Сложней с настоящим. Но Палермо упрям, он клянется себе быть последовательным до конца. К свету идти до конца!.. Однако уже что-то гнетет его вновь: глубинное, темное вопреки его воле и рассудку поднимается в нем; рука самовольно тянется к будильнику, спешит притиснуть его к груди – будто камень, готовый в любое мгновенье утащить его в бездну; тревожно подергиваясь и мерцая, непреодолимо влечет к себе грязно-зеленый, как болотная топь, экран «JVC». Мешает завершить начатое – состояться его настоящему. И вот уже Палермо здесь нет, настоящего Палермо больше нет; вконец одурманенный, оглушенный, он прилип к экрану телевизора – отныне он далеко отсюда, в потусторонних пределах. Счастливым образом сохранились только его прошлое и будущее. На волне «105,9»…
4
В час, непостижимый ни для людей, ни для ангелов, Палермо держал экзамен перед дьяволом. А тот, удерживая в холеных руках жалкий обрывок его настоящего, поигрывал им, вопрошал, посмеиваясь:
– Ну-ну, полноте! Не убивайтесь так, юный вы мой человечек! Мой-й-й!
Исполнившись почти отцовской заботы и сострадания, Виорах склонился над парнем, заглянул ему в очи – два распахнутых от ужаса входа в душу:
– Такое великое дело сумели сделать. Время обуздали, подчинили его своей глиняной воле. Неужто теперь не сумеете побороть в себе пустые, никчемные чувства?
Дьявол не ведал, что говорил, – чувства для него были столь же абстрактны и недоступны, сколь нереален для человека мир без греха. Может, поэтому от подстрекательств и сомнительных похвал Виорах сразу перешел к делу. Лишь мимоходом постращал парня. Точно доверчивого туриста, поводил безучастным взором между рядами муляжей чанов и сковород – картинка смолы в них безобразна выцвела и облупилась… Затем дьявол предложил Палермо сделку:
– Откровенно признаюсь вам, дерзкий вы человечек: вы мне здесь не нужны! Вы вредны для ада! Ад не выносит здоровые и бесполезные чувства. И ваша душа, знаете ли… Слишком много риска ставить на такую душу. Поэтому – прочь! Да, я поспешил бы сказать вам: «Прочь из ада!» – кабы не… ваш изобретательный ум. Каково, а? Наверное, впервые дьявол купился не на человеческую душу, а на разум. И я тороплюсь воспользоваться вашим умом сейчас же, не заключая никаких контрактов, не обещая взамен золотых гор и фантастических удач. Одно лишь могу пообещать вам – ваше возвращение и… стерильную память. Вы ведь мечтаете вернуться, не так ли? И при этом забыть, ха-ха-ха, так называемые кошмары ада?! Хм, когда все сводится лишь к очарованию бессмертия и безвременья… Мне же взамен окажите небольшую услугу. Для вашего ума это будет сущей безделицей. Своего рода разминкой… Создайте мне конструктор греха. Источник невиданных, неотразимых грехов! Матрицу порока, с помощью которой я смогу подобрать ключ даже к богу…
Ад походил на старый парк, подвергшийся опустошению осенью. Вместо колючих каштанов и отжившей листвы с небес срывались крики раскаянья – беззвучные, выстраданные еще при жизни и за это обретшие крылья спасения. Бесплодным дождем шелестели шепоты соблазнов и мольб, но даже пепла не оставляли на непокрытой голове Палермо. Парень чувствовал себя практикантом: будто он приехал в незнакомый город и от нечего делать решил изучить чужие окрестности. Надо же, Палермо еще что-то чувствовал. Но необыкновенному миру, в котором он оказался, похоже, была совершенно чужда даже малая толика чувственности, движения души, ощущения времени… Безотчетно похлопал по карману – неразлучный будильник на месте – и продолжил знакомство с адом.
В аду стояла осень. По крайней мере то, что юноша видел вокруг себя, очень сильно напоминало середину октября в его родном городе. Так же пронзительно чисто, тревожно вокруг, такое же ощущение несбыточного полета, щемящего восторга и неизбежного падения; пасмурные небеса уступают место холодной лазури, но, набравшись новых сумрачных сил, вновь разливают свой сирый свет над царствием ада… Палермо потянул носом: пахло сладкой корицей греха, тленом мертвых надежд и грез и… дымком от костра. Настоящим – ароматным, живым, аппетитным – дымом от костра! «Шашлык в аду?! Вот это поправка!» – Палермо отказывался верить своим ощущениям. Но, в другой раз втянув адский воздух, точно голодный кот, соблазнившийся запахом колбасы, пошел навстречу невидимому костру. Интуитивно сознавая, что так не может манить к себе огонь чистилища, в котором жгут людские грехи и долги дьявола перед Богом.
И вот уже Палермо, подгоняемый запахом жизни, бежал по аду. Сломя голову летел навстречу спасительному дымку, по чьей-то неизъяснимой воле соединившему его память с прошлой, потусторонней жизнью. Тьфу, нет, наоборот, эта жизнь – жизнь в аду – потустороння! Смерть всегда потустороння, а жизнь, из которой он вдруг выпал, словно пассажир из перевернувшегося авто, всегда здешня. Да, жизнь, какой бы она ни казалась похожей на смерть, всегда на стороне человека.
И Палермо мчался – грубо, яростно, точно и в самом деле живой, расталкивая, распихивая молодыми плечами грешников. Наступая им на носки и пятки, тяжело, горячо дыша в их бесплотные лики – ни холодные, ни голодные, ни злые, ни добрые… Грешники, до этого праздно шатавшиеся по нескончаемым аллеям ада, вмиг растерялись, метнулись врассыпную испуганными тенями. Но молодому Палермо, живому Палермо было глубоко наплевать на тех, кто уже отработал свой жизненный ресурс. А-ха-ха, жизнь безжалостна к смерти! От бега лицо юноши раскраснелось, полной грудью он вдыхал воздух преисподней, оживляя его в сердце и памяти. О-хо-хо, как же классно пахнет осенью! Хочется смеяться и плакать, рвать и метать, неистово ликовать и браниться, подпрыгнуть и вознестись; хочется одновременно жить и наложить на себя руки, чтоб проверить, что там дальше. За смертью – что?
– Где ты запропастился? Я жду тебя уже битых семнадцать лет! – проворчал кто-то рядом. Мужичок с неопределенной наружностью и сомнительными достоинствами внезапно прекратил возбужденный Палермов бег. Юноша встал как вкопанный: вот же он, дым, и огонь, что состоит с ним в родстве! Огонь… Да что же с ним?! Стоило Палермо только появиться здесь, как огонь начал быстро угасать, слабеть, опускаться все ниже; все крупней и ближе становились красно-черные угли… Придирчиво оглядев парня с головы до ног, незнакомец плюнул в огонь – в ответ угрожающе зашипела алая россыпь подков, разбросанная на углях. Вздрогнув, как в агонии, огонь потух. «Хм!» – неодобрительно хмыкнув, незнакомец со всей мочи ударил молотком. Он подбивал копыта зловредным бесам и ждал, что скажет юноша. А тот словно воды в рот набрал. Или в штаны наложил – испуганно пялился, как хищно вздуваются козлиные ноздри чертей, вдруг узревших вблизи еще непотрошеную душу.
– Прочь, козлы поганые! – поняв, в чем дело, взмахнул молотком мужичок, и черти трусливо рассыпались по аллеям ада, забавно стукоча новенькими подковами.
– Ладно, ближе к делу, – сменив ворчливый тон на вполне доброжелательный, отважный кузнец встал на колени перед углями, меркнущими, как последняя надежда, что и этот миг кончится. Миг пребывания Палермо в аду… «Фу-ух», – кузнец дунул как вздохнул. Будто сомневался в необходимости посвящать юного человека в свои таинства. Искоса посмотрел на юношу – тот по-прежнему стоял не жив – не мертв. Незнакомец подмигнул подбадривающе… И вдруг дунул мощно и уверенно, точно сумев убедить себя в силе собственной правды. Тотчас, воскресая, занялся крошечный огонек, затеплился, заалел, кроткий ребенок зари. И вдруг вспыхнул, взвился, освободившись от древесного плена, едва не опалил кузнецу лицо. Личину, по всей видимости, ни одну вечность просроченную в аду.
