Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки
Рита взяла его и вышла.
Чтобы никого не будить, она устроилась в свободной комнате. Времени со смерти бабушки прошло много, но комната все еще оставалась такой, какой была при ней: старый диван с хитрой спинкой, в которую можно было убрать постельное белье, обитый желтой фанерой массивный шкаф и секретер с выдвижной полкой, на которой стояла настольная лампа с синим жестяным абажуром.
Рита села к секретеру на старый качающийся стул с протертой обивкой, воткнула пожелтевшую от времени вилку в розетку удлинителя и включила лампу.
Потом достала ноутбук из чехла.
Это был Сашин компьютер, подаренный ей родителями на день рождения. Саша подарком совершенно не заинтересовалась. Черный кофр отправился в кладовку на хранение, и Рита подумала, что, наверное, имеет право взять его.
Она открыла Word. И, нажав Caps Lock, написала посередине первой страницы заглавие «ДЕТИ ЛУНЫ».
«Луна дарила земле мягкий серебряный свет, и грозовая туча не посмела ей мешать и отступила в сторону — так красив был подлунный пейзаж».
Рита била по клавишам в полутемной комнате в свете настольной лампы и чувствовала, как волнение и дрожь возвращаются. Сердце стучало, в голове шумела кровь. Рита придумывала несчастную любовь, вампиров, тяжелые болезни, брошенных детей и знала, что все кончится хорошо.
Михаил видел ее. Это был как раз тот день, когда он снял квартиру в доме напротив. Где-то около полуночи он закончил раскладывать вещи и уже собирался уезжать домой, как вдруг в одной из комнат Ритиной квартиры включился свет.
Михаил сел к окну и настроил телескоп. Тюль на Ритином окне висел неряшливо, один его угол загнулся, и хорошо было видно, как Рита сидит перед ноутбуком, подогнув под себя голую ногу.
На ней почти ничего не было надето: только белые трусики и обтягивающая майка. Она что-то писала, ожесточенно вдавливая клавиши в клавиатуру. Писать получалось медленно: почти каждую букву Рита выискивала, сосредоточенно прикусив губу. Михаилу нравились и этот взгляд, и прикушенная губа, и тонкие бледные пальцы, и обтянутая легкой тканью грудь, и обнаженные ноги, и то, как Рита пересаживается, подгибая под себя то одну, то другую.
Михаил с наслаждением смотрел на нее до четырех утра, когда она, наконец, закончила писать и уснула в той же комнате, прямо на незастеленном диване.
И ей снова приснился Траволта.
Глава третья
КРОВЬ НА ПЕРСТНЕ
На скорой Серегин работал пятнадцать лет и ни разу не попадал в аварию. Бог берег его, словно знал, что Серегин переживает за всех, кого возит: и за врачей, и за больных — особенно за детей. «Без меня-то вы куда? — бормотал он, разворачиваясь в тупиковом дворе на узкой подъездной дорожке, и руки его кружили над рулем быстро и резко. — Не довезу, так и не доедете».
А теперь он стоял возле помятой машины и чувствовал совсем не то, что должен был. Ему было как будто все равно, что случилось со вторым водителем, который так и сидел, не вылезая, за рулем своих «жигулей». Ему было неинтересно знать, почему он вдруг вскинулся, завел мотор и поехал, не разбирая дороги. Все эти вопросы крутились где-то на периферии сознания, а впереди, перед глазами, была абсолютная пустота и странная уверенность, что в доме напротив скрыто нечто важное.
Серегин медленно вел глазами по стене дома, что тянулся вдоль переулка, а потом нашел то самое окно. Он знал, что нашел верно, но окно было темно и безжизненно.
Серегин смотрел и смотрел: как рыбак на гладь реки, будто в надежде, что леска, ведущая в серую прохладную тьму, натянется, и загадочная рыба, большая и блестящая, плеснет вдруг хвостом…
— Контузило тебя, что ли?! Документы, говорю!
Серегин очнулся. Посмотрел в лицо инспектора ГИБДД осмысленным взглядом. И только тогда увидел за его спиной разбитые «жигули» и понял, что в них был ребенок.
…Скорая тронулась. Мир повернулся быстро и резко, бурые листья кустов вытянулись растекшимися мазками. Сашу замутило. Она пошатнулась и вцепилась пальцами в подоконник. Черепаховая Кошка насторожила уши. Кисть замерла, художник перестал рисовать. Потом темнота мастерской рассеялась. А скорая все еще трогалась с места.
Саша вытерла губы тыльной стороной ладони. Губы были пересохшие, искусанные и неприятно шершавые.
Скорая поехала. Проехала мимо оранжевой скамейки. Мимо красного кирпича стены. И, не замедляя хода, вывернула из двора в переулок.
Она вывернула, не остановившись, и Саша вдруг почувствовала паническое недоумение водителя красных потрепанных «жигулей», на которого надвинулась вдруг сумасшедшая белая с красным крестом машина. Взвизгнули тормоза, раздался глухой удар и скрежет.
Машины остановились, заглохли моторы. Что-то потекло из-под днища «жигулей», и на асфальте появилось темное пятно такой же формы, как Сашина клякса на платке.
К машинам бежали люди. Несколько человек, проходивших мимо, остановились и просто глядели на аварию.
Водитель скорой открыл дверь и спрыгнул с подножки. Это был лысоватый встрепанный мужичок с сутулыми плечами, на которых болталась старая кожаная куртка. Его широкие ладони взлетели вверх, к голове, и он застыл в такой позе, словно не понимая, что делать.
Водитель «жигулей» все еще сидел в машине. Сашино сердце тревожно сжималось. Из своего окна она не могла видеть салон. Двое молодых людей подбежали к месту аварии. Один из них открывал водительскую дверь «жигулей», а второй, почему-то, заднюю пассажирскую дверь. Он нырнул туда и долго возился, а потом показался снова, и на руках у него была маленькая девочка: белая шапка, розовая куртка с оборками.
Саша распахнула окно и услышала заливистый детский рев.
Живая-живая-живая-слава-богу-живая, шептала Саша.
Другой парень помогал выйти водителю. Это был почти такой же мужичок, как и водитель скорой, только не лысый: тоже в старой кожаной куртке и в черной, сдвинувшейся набок кепке. Он пошатывался и, кажется, не мог стоять самостоятельно.
Боже-боже-боже, пусть он скорее придет в себя.
Водитель скорой стоял, словно в трансе, и смотрел вверх. Он медленно-медленно переводил взгляд с одного окна на другое, пока не добрался до нужного. Вряд ли он мог видеть Сашу — свет в ее комнате не горел, — но глядел ей прямо в глаза. Фигура водителя была неподвижна и темна, будто он был нарисован густой гуашью поверх живого, движущегося мира.
Саша отпрянула, прижалась спиной и затылком к стене.
Когда она выглянула вновь, в переулке уже стояла бело-синяя машина ГИБДД, и водитель скорой не глазел по сторонам, а широко размахивал руками, что-то объясняя инспектору. Второй мужчина, из «жигулей», стоял возле своей машины и держал девочку за руку. Другой рукой он прижимал к уху мобильник.
Девочка уже не плакала, а осматривалась по сторонам и робко тянула деда в сторону качелей.
Врач и фельдшер тоже были здесь. Врач был очень высоким и крупным, и фельдшер рядом с ним казалась маленькой хрупкой девочкой.
Глядя на них, Саша подумала о пациенте. Был ли в этом красно-кирпичном доме пациент, которого надо срочно доставить в больницу?
Она закрыла глаза и прикусила губу. Перед ней был шкаф, шкаф был как дом, и Саша принялась вытягивать из полок-квартир цветастые отрезы текучего шелка.
Болезнь была тут, и тут, и еще вот тут, но только на одном платке кроме мрачных отметин болезни был бледно-красный след недавнего присутствия скорой и ярко-синяя линия уверенности и надежды, которую оставил высокий врач. Это был очень красивый цвет…
Болезнь же была тяжелая, неровная, с зубчатыми краями. Саша нагнулась над платком и пробежалась пальцами по складкам, будто ища дефект не в рисунке, а в самой ткани.
Петли удушья и тяжелые гири, лежащие на груди, боль, резь и невозможность вырваться, и все это относилось к маленькому мальчику, а рядом темнело материнское отчаяние. Теперь оно казалось чуть менее темным: из-за того, что рядом лежал мазок ярко-синей надежды.
Саша смотрела и никак не могла понять, стало ли мальчику легче. Она выдернула еще один платок — с мыслями. Белый, с размашистыми черными строчками.
Это было так непохоже на фантастические романы: по платкам нельзя было читать мысли вообще — или любые мысли. Только здесь и сейчас. Обрывки слов, ошметки фраз. То, что было сформулировано и сказано про себя, — не более.
Для Саши они становились небрежным пушкинским автографом на белом листе шелка. Она не знала, почему почерк всегда пушкинский: может быть, оттого, что Полина любила его стихи. Или потому, что вместе со словами на полях иногда возникали отчетливые графические картинки: чей-то профиль, маленький кусочек пейзажа, угол дома, человеческая поза…
Ей было довольно сложно разбирать порывистые, летящие буквы, но Саша старалась, и с каждым словом дело шло лучше.
