Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)
— Слушай внимательно: сейчас ты выманишь кухарку за конюшню. Или, если она вдруг сбежала, кого-то ещё из слуг, — бельма, что служили старику глазами, подёрнулись сомнением, и Тимофею пришлось цыкнуть: — Как хочешь, так и выманишь. Ковылял ты сюда зачем-то? Рассчитывал, значит, получить свою похлёбку. Вот и крутись. И глупостей не делай. Проболтаешься, кто тебя послал, — болтать будет нечем. Глаз у тебя нет, так хоть язык побереги.
— Да уразумел я, уразумел, солдатик, — отшатнулся старик. — Как скажешь, так и будет.
От «солдатика» мурашки по спине поползли уже у Тимофея. Старик слеп, не видит, что шинели на нём нет, но предположить такого, конечно, не может. И никто не может — кем надо быть, чтобы поверить в Охрану Петерберга, которая будет терпеть подле себя гражданское лицо?
Вестимо, тем самым Твириным.
Тимофей Твириным был лишь отчасти, на словах, а потому старался не задумываться лишний раз об отсутствии у себя шинели.
Задумаешься — и паника накроет с головой, как шальная волна.
Старик торопливо заковылял в сторону сада барона Копчевига, ныне покойного. Барон проявил себя как человек трезвомыслящий и миролюбивый, готовый разбираться с любыми противоречиями не теряя головы, а потому его голова была прострелена первой. Они — пожилые, изнеженные, подрагивающие манжетами члены Городского совета — стояли в окружении солдат и не понимали, не хотели понимать, что происходит. Мололи заносчивую чепуху, которая только больше распаляла, и были в своей слепоте беспомощней сегодняшнего слепого старика, ведь в отличие от него калеками себя не сознавали. Барон же Копчевиг сумел переступить через гордость, назвал вещи своими именами и предложил обсудить требования Охраны Петерберга прежде, чем путь назад будет отрезан. Вежливая скромность, которую он сумел в себе разыскать, льстила солдатам, а декларация намерения прийти к компромиссу смягчала генералов. Он был без дураков хорошим оратором, барон Копчевиг. У него могло бы получиться одними только сладкими речами развеять тучи над спесивыми толстосумами, вообразившими себя петербержской властью.
Когда он упал в ноябрьскую грязь, у толстосумов не осталось шансов.
Они — пожилые, изнеженные, подрагивающие манжетами члены Городского совета — слишком явно продемонстрировали, насколько страшно было им падать в грязь самим. Говорят, собаки чуют страх и так становятся неуправляемы. Тимофей никогда не имел дел с собаками, но вчера утром своими глазами увидел, как нечто подобное происходит с людьми: одного выстрела хватило, чтобы отменить этот усталый город, перечеркнуть его опостылевшие ежедневные маршруты и вытряхнуть ему из карманов застарелые обиды. Одного выстрела хватило и — это стоило одного выстрела.
Тимофей был уверен, что он не сможет: он не умеет, конечно, стрелять, разве что в детстве видел, как обращаются с оружием, — когда Андрей ещё готовился в Резервную Армию. Он не умеет стрелять, и вчера утром стрелять ему было не из чего, но барон Копчевиг смягчал генералов и льстил солдатам, и нельзя же стоять и слушать, как единый порыв распадается под действием его слов на частные мнения, а потому Тимофей развернулся, вышел из круга, прошёл тридцать шагов до казарменной стены и понял, что там, за стеной, лежит обрез, который генерал Йорб на рассвете заметил у кого-то из постовых. Заметил, изъял и взорвался — ружья режут для перепродажи в Порт, и постовой побелел, он ведь не знал, что генералу Йорбу не до разбирательств — только что разлетелись письма членам Городского совета, созвано срочное совещание на территории Западной части, трём другим генералам ещё предстоит услышать, что…
Генералу Йорбу было не до разбирательств и не до того, чтобы закрывать этот проклятый обрез на замок.
Поэтому несколько часов спустя Тимофей прошёл обратные тридцать шагов от казарменной стены до того места, где стояли непонятливые толстосумы, последний раз прислушался к словам барона Копчевига, пригляделся к следам этих слов на лицах солдат и генералов, сделал ещё несколько шагов и вплотную приставил к голове барона обрез.
Сколь бы складно человек ни говорил, в ноябрьскую грязь он всё равно падает мешком.
И это было бы страшно, если бы именно это не было нужно Охране Петерберга, чтобы понять: всё, что способны сказать члены Городского совета, говорить следовало раньше. Теперь — поздно.
…Тимофей всмотрелся в согбенную спину старика, которая почти скрылась за деревьями, отгоняя таким образом картины, без спросу встававшие перед взором внутренним.
— Ну выманит он кухарку, ну и чё? — сплюнул под ноги солдат со шрамом, который и отшвырнул попавшегося на пути слепого старика.
— Допросим, — ответил Тимофей и мысленно обругал себя за сорвавшееся с языка первое лицо.
Какое «допросим», если он и права-то не имеет здесь находиться?
— Только если по-нашему, без всякого этого нежничанья, — хмыкнул солдат со шрамом.
Особняк Копчевигов вчера уже обыскивали, но ни жену барона, ни его детей, ни бумаг не нашли. Слуги молчали, а руководивший обыском полковник Шкёв разговорить их не потрудился.
— Кто ж навяжет нежничанье? — мертвецки спокойно полюбопытствовал Тимофей.
Солдат со шрамом улыбнулся в ответ, и оттого шрам словно бы уткнулся своим остриём ему в глаз.
Тимофею не хотелось задумываться, таится ли в его душе сочувствие кухарке или кому-то другому из слуг, кто выйдет сейчас за конюшню. Полковника Шкёва здесь нет, на него возложена почётная миссия посетить особняк его сиятельства графа Набедренных, чтобы пригласить того к командованию на беседу, а значит, солдат никто сдерживать не будет. И это — хорошо, потому что найти-таки остальных Копчевигов и проклятые бумаги нужно.
Тимофей выпрямился и зашагал уже по направлению к конюшне сам. Он не оборачивался, но вскоре услышал, как солдат со шрамом и ещё несколько человек всё же следуют за ним. В груди что-то разжалось.
Этим солдатам никто не отдавал приказ повторно обыскивать особняк Копчевигов — они были всего лишь одним из отрядов, патрулировавших сегодня Усадьбы. Но им было скучно, всё тот же солдат со шрамом рассказывал, что в любом другом районе ходить патрулём веселее, что в Конторском бьют витрины, что в Гостиницах то и дело попадается какой-нибудь иностранец, который едва ли не первым суёт в руки деньги, чтобы ему помогли выбраться из города, а в Людском солдатам во всяком кабаке наливают — просто за шинели. В Усадьбах же кабаков нет.
«В Усадьбах нет кабаков» — так будет звучать правдивый ответ на очередное «но как?», если вдруг Копчевигов сейчас найдут. Совсем не таких ответов ждут те, кому приходит в голову спрашивать, но других у Тимофея нет.
Других ответов попросту не бывает.
Ни к чему усложнять, ни к чему выстраивать стройные схемы, умом устранять противоречия, подводить под подходящие теории. Это пустое.
Есть биение жизни, к нему можно прислушаться — и можно присоединиться, исподволь направив его в нужное русло. В одно из множества.
А кроме этого биения нет ничего.
Но как Охрана Петерберга осмелилась расстрелять Городской совет?
Ха-ха.
Биение костыля о дорожный камень предупредило о появлении старика за добрую минуту. Тимофей прислонился к прогретой нежданным солнцем стене конюшни и посмотрел на солдат: их здесь было около дюжины, остальные предпочли и дальше бродить по Усадьбам без особой цели. Патрулирование безлюдного района целью не назовёшь.
Солдаты преобразились — хоть ничто зримое в их облике и не поменялось, было ясно, что такие романсов не запоют.
— …только быстро, дед, а то у меня фазан сгорит, и соус-то я ещё не мешала…
Кухарка была молодой, пышноволосой и белолицей, но испуг сделал её лицо глупым, покорёжил черты. В который уж раз за последние два дня Тимофей смотрел на страх вблизи и в который уж раз убеждался, что тот способен испортить любую картину, изуродовать каждого, кто разрешит себе бояться. А уродство несовместимо с жалостью.
Солдат со шрамом неторопливо зашёл кухарке за спину — хватать её или наставлять ружьё не стал, сила тут заключалась в ином.
— Кудрявая, к хозяевам-то проводишь? — спросил он с ленцой.
— Н-нету их.
— Так не гордые мы, подождём.
Кухарка явственно хотела бы убежать безо всяких разговоров, но бежать от дюжины солдат — глупая затея.
— Н-не велено… Ну сами-то посудите: как это я в хозяйский дом без спроса пускать начну, это что вообще начнётся! — без особой уверенности ухватилась она за повседневные правила, которые со вчерашнего утра больше ничего в этом городе не значили.
— Нешто никого-никого не пускаешь, кудрявая? — усмехнулся другой солдат, с колючими глазами. — Даже ухажёров своих?
Третий солдат — в шинели с болтающейся на нитке пуговицей, тот самый, что первым зафальшивил романс, — приблизился к кухарке развязной походкой весельчака и автора самых громких тостов на попойке.
