Сергей Галихин - Эра Водолея, или Каждый имеет право знать [СИ]
— Ничего себе, если бы могла, — пробурчал дядя Юра. — Я, признаться, от твоей радости немножко испугался. Ладно, пошли в дом. Там все наши.
Зубков поцеловал Наташу в лоб, обнял за плечи и повел к открытой двери. Наташа все еще с испугом смотрела на Костю. Дядя Юра вошел последним и закрыл дверь. Мухин сначала стоял в прихожей рядом с дверью, но, увидев, что причиной шума был Костя, вернулся в комнату. Картошкин, Лобачевский, Лукошкин, Богатырев — все, кто сидел за столом, молчали и ждали, что скажет Мухин, Чуев с Наташей вышли проверить, что за шум возле ее двери.
— Костя пришел, — сказал Мухин и сел на свой стул.
В комнату вошел Зубков, за ним шла Наташа. Дядя Юра, закрыв дверь, сходил на кухню и вернулся через минуту с трехлитровой банкой вишневого компота. Костя поздоровался со всеми и прошел на свое любимое место, под часами с кукушкой. Справа от него сидел Лобачевский, слева — Богатырев. Наташа сидела на противоположной стороне круглого стола, дядя Юра — левее Богатырева.
Гости, как и хозяин квартиры, успели выпить по паре рюмок водки, и это было видно по их глазам.
— Штрафную, — провозгласил Лобачевский.
Богатырев с готовностью налил Зубкову рюмку водки. Костя не стал разбираться в разносолах на столе, а просто положил себе в тарелку колесико копченой колбасы и дольку лимона. Все с торжественным видом наблюдали за ним. Проглотив одним глотком водку, Костя закусил ее лимоном, после чего отправил в рот колбаску.
— А теперь еще по одной, — сказал Лобачевский.
Пока разливали водку по рюмкам, Костя положил себе в тарелку ложку крабового салата, кусок курицы и две вареные картофелины.
— Тебе слово, — сказал дядя Юра.
— Слово… — растерялся Костя, вставая со стула. — Дай Бог не последнюю.
— Между прочим, совсем нелишнее пожелание, — заметил Лукошкин, тоже встал и соприкоснулся с Костей рюмками.
Выпив водку, все вернулись к закускам. В тишине было слышно, как мерно щелкает механизм маятника в часах и приборы стучат по фарфору.
— Как на улице? — спросил Мухин.
— Страшно, — ответил Костя и зацепил вилкой соленый огурчик. — Кругом отряды самообороны. По городу невозможно проехать и километра, чтобы тебя не остановили и не спросили: а ты кто такой?
— Пока мы с Алексеичем к вам добирались, у нас два раза проверили карточки, — сказал Картошкин.
— А я, дурак, после поездки в зеленый сектор не сдал зеленую карточку, — добавил Лукошкин. — Ну и вынул их все сразу. Прицепились. Кто да откуда… почему две карточки… рожи у всех, опухшие от пьянства…
— Между прочим, и грохнуть могли, — заметил Мухин.
— Какой-то сумасшедший дом, — выдохнул Лобачевский. — Власть в городе, а я думаю, что и во всей стране, никому конкретно не принадлежит.
— Ошибаетесь, милейший, — заметил Лукошкин. — Власть принадлежит отрядам самообороны. Я не удивлюсь, если завтра у них появятся списки. И тогда будет столько крови, что…
— Крови уже немало, — сказал Зубков. Лукошкин замолчал и посмотрел на него. — При съезде с шоссе Энтузиастов меня в очередной раз остановили. Пока их доисторический компьютер пытался найти на меня данные в справочной системе, расстреляли директора овощного магазина.
— Нашего овощного? — испуганно спросила Наташа, прикрыв рот ладошкой.
— Мда, — вздохнул дядя Юра. — Скотина он, конечно, был редкостная. Но чтобы за это к стенке…
— Я слышал разговор, — продолжил Костя, — его пытались остановить. Он попер напролом. Тогда его машину прижали грузовиком. Он не справился с управлением и влетел в столб. Самооборонщики нашли в машине чемоданчик с золотишком. И полный багажник тушенки. Золото реквизировали на нужды самообороны, а директора расстреляли.
Костя замолчал. Все пытались осмыслить первую смерть знакомого им человека. Директора овощного магазина в той или иной степени знали все присутствующие.
— Первобытная дикость истребления себе подобного не растворяется в пространстве, а уходит в глубь подсознания и ждет своего часа, — нарушил тишину Лукошкин. — Сегодня история повторяется на новом витке спирали. Все цивилизации уничтожили себя сами или сгорели в войнах, которые сами же развязали. Человечество прячется за стенами культуры и самозабвенно верит, что ушло от средневековой дикости. Оно каждый день само себе внушает это и наконец верит, что так оно и есть на самом деле. Вкус, стиль, мода, культура… всего лишь идолы, с которыми большинство не то что не хотят спорить, а даже, наоборот, делают вид, что преклоняются, пытаясь использовать в своих целях и попутно мешая с грязью несогласных. — Лукошкин замолчал на несколько секунд, затем продолжил: — Но вот кто-то объявляет о начале новой оргии жертвоприношения. Люди самозабвенно впиваются зубами в горло ближнего своего и требуют все большей крови. И все равно люди не хотят верить, что это они сами. Наоборот. Все ищут виновных и находят их. Деньги, тайные общества, сумасшедшие диктаторы. И в этот момент появляется человек, который знает путь к спасению. Чтобы понять этот нехитрый фокус, нужно просто не быть глупцом. Но во все века те, кто злоупотреблял разумом, вызывали у толпы подозрение. Поэтому тот, кто мог бы отвести слепцов от края пропасти, будет молчать из-за страха быть убитым этой толпой. Людьми недалекими и откровенно глупыми.
— Я согласен с тобой, Евгений Владимирович, — сказал Лобачевский. — Мы кичимся знаниями, которые без проверки их логикой приведут в действие все почерпнутые из науки сведения, скомбинированные слугами новой или старой власти с целью воспитания умов в нужном для нее направлении. Мы сами толкаем себя к самоуничтожению.
— Только то, что может разрушить само себя, по сути, и есть живое, — сказал Картошкин.
— Так что же спасает человечество от самоуничтожения, а человека — от самоубийства?
— На веру в разум надеяться не приходится, — сказал Лобачевский. — Насчет человечества не скажу, а человека… только страх. Страх обречь душу на вечные муки.
— Занятно, — сказал Зубков. — Христос основывал свое слово на любви к ближнему и вере. Человечество же все перевернуло с ног на голову, запихнуло в привычные для него рамки и от имени Христа веками обещало кару смертью всем, кто слепо не подчинится.
— Человек, не верующий в Бога, скажет, что это всего лишь религиозная догма, — сказал Картошкин.
— Догма, независимо от того, религиозная она или научная, является защитой от саморазрушения, — сказал Лукошкин.
— А ты что скажешь? — спросил Чуева Лобачевский.
— Минус на минус дает плюс, — ответил Чуев. — Ловко манипулируя отрицательными фактами, можно представить их как третий, положительный факт.
Костя снова посмотрел на Наташу и увидел в ее глазах тревогу. Ей было страшно от того, что происходило в стране, от того, что жизнь, о которой мечтала, могла кончиться, едва начавшись. Она прекрасно понимала, что такой человек, как Костя, не будет сидеть дома. Очень скоро он выберет себе сторону и примет участие в борьбе за то, что считает истиной…
Однажды она вдруг почувствовала, что точно так же, как и появился, Костя должен будет уйти. «Он пришел ниоткуда и уйдет в никуда». Как будто бы ничего и не было. Он говорил, что все происходящее порой ему кажется обычным сном. В какую-то минуту она даже поверила, что все это на самом деле всего лишь его сон. А она часть этого сна. Или это ее сон. Ее или его… не важно. Важно то, что все это слишком хорошо, чтобы оказаться реальностью. Ей стало жутко. Ведь сон всегда кончается. Она проснется, и кончится все, что она считала реальной жизнью.
— Что дед говорит? — тихо спросил дядя Юра, нагнувшись к Косте за спиной Богатырева.
— Приглашал приехать к нему и отсидеться, — также тихо ответил Костя. — Показал свои запасы. Жратвы у него действительно на пять лет хватит.
— А пулемет показывал? — спросил дядя Юра.
— А как же. И ящик гранат.
— Моисей, — оживился Богатырев и развернулся на стуле. — Давай взорвем че-нить на хрен?
— Слушай, ты сегодня вроде не сильно пьяный. Чего тебе все время хочется взорвать?
— Да что угодно!
— Зачем?!
— Чтоб до костей пробрало, — не то грустно, не то зло ответил Богатырев и опустил голову. — Если бы взорвал раньше, глядишь, и не было бы ничего этого. Зацвело наше озеро, протухла водица.
— А вы обратили внимание, как вдруг все притихли? — громко сказал Лобачевский.
Все посмотрели на него. Николай Алексеевич был явно горд своим замечанием.
— Ну, ты-то как раз, наоборот, разошелся пуще прежнего, — подметил Картошкин.
Тяга Лобачевского к размышлениям вслух, да в хорошей компании, да под хорошую закуску, была всем известна. Особенно он был в ударе, если ему попадался неглупый оппонент. Такой, чтобы и вопрос заковыристый задать мог, и утверждение попытаться опровергнуть.
