Лиз Дженсен - Дитя Ковчега
Официант принес мне капуччино, разлил его на блюдце и даже не извинился – он слушал плейер. В газете сообщалось, что ложные вызовы «скорой» участились на пятьдесят процентов: надуманные беременности подходили к бесплодному и закономерному концу. В большинстве случаев, по данным статьи, беременность оказывалась скоплением газов, и женщины чувствовали себя намного лучше, от них избавившись. Бедный озоновый слой, подумал я. Вдалеке раздавался вой сирен.
– Вскоре последует неизбежная депрессия, – цитировали доктора Кита Ивза, теперь непререкаемого терапевта покачнувшейся психики нации, – и все мы вступим в период траура по тому, чего никогда не было. – В печати убирали его заикание. – В «Лебедином озере» лебедь бьет крыльями, прежде чем умереть. И то, что мы сейчас наблюдаем, – финальный акт тоски, разочарования и смирения, прощальный танец Homo Britannicus.
Этого у него не отнимешь – слова он подбирать умел.
В статье также отмечалось, что закономерный спад величайшего в истории приступа массовой истерии порождал хаос практического характера, и по-настоящему нуждавшимся в скорой помощи приходилось ждать на сорок семь процентов дольше, чем предписано по нормам здравоохранения. Некоторые бедняги в результате умирали, прочитал я. Теперь решили ввести штраф в сотню евро за каждый ложный звонок. Появилась целая небольшая индустрия в виде лже-повитух, предлагавших непрофессиональные услуги псевдороженицам. Я подумал о Роз и Бланш с их какао, модными соломинками и жалким трудолюбием, вздохнул и отодвинул чашку и блюдце в сторону. Не кофе, а пойло какое-то.
Я ушел.
В подземном переходе я с боем пробрался сквозь толпы субботних покупателей, уличных торговцев, бездомных и туристов. Словно послушный экскурсант, прошел по указателям, поднялся по каменной лестнице, вонявшей мочой, и выбрался на воздух рядом с охранявшим Музей трицератопсом из стеклопластика в натуральную величину.
Молись Богу, чтобы ты гнался за химерой, пробормотал я, подходя к огромному зданию. Войдя под арку главного входа и ступив в полумрак, я вспомнил об Ионе.[128] Чрево Музея полнилось шагами, эхом и перешептываниями. Я посмотрел наверх. Карнизы покрыты изразцами с орнаментами; витражные окна преломляли свет, разбиваясь на тысячи цветов, рисуя на глянцевых стенах случайные узоры. Это не кит, вдруг понял я, а пещера Аладдина, чудовищная в своей грандиозности – ни кусочка без украшений. Я знал, что бы сказал Пастор Фелпс. Он всегда испытывал отвращение к декору. Что-нибудь про Сатану, нашедшего работу для праздных рук. И о поклонении высеченным кумирам. И осенил бы себя крестом.
Я сунул руку в сюртук и погладил распятие и раковину. На месте.
ЦАРСТВО ЖИВОТНЫХ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА, гласила медная табличка передо мной. ПРЕДОСТАВЛЕНО НА ВРЕМЯ ЭКСПОЗИЦИЕЙ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЕВЫ. Следуя по указателю на табличке, я взволнованно ступил в полумрак, шаги эхом отражались от керамической плитки.
Я ощутил эти взгляды, прежде чем увидел глаза. Они смотрели со всех сторон, мрачные и беспокойные. Позвоночник напружинился, а сердце забилось, выдавая страх. И тут я увидел зверей, и внутри все похолодело.
– Господи Боже! – выдохнул я. И на мгновенье закрыл глаза, надеясь, что, когда открою, видение исчезнет. Но оно не исчезло.
Все животные щеголяли в нарядах.
Надо мной возвышался жираф в длинном, похожем на шатер платье с королевскими лилиями. Рядом с ним присел готовый к броску лев в панталонах, подтяжках и цилиндре. Вперив в меня взгляд, стояла антилопа-гну в белой ночной рубашке и чепце в тон, с копытцами, сложенными, будто для молитвы. И в какой застывший лес ужаса я попал? Под кружевными рубашками и сюртуками поблескивали перья; под юбками и передниками лоснился мех. Страус красовался в шляпе с вуалью – в такой же ходила в церковь миссис Цехин. Корова щеголяла в очках. Енот – в сутане и с тростью. На меня смотрели человеческие глаза, одновременно мудрые и пустые.
– Пародия! – пробормотал я, задыхаясь от ужаса. – Пародия на Природу!
Нашарив в заплечном мешке перо и тетрадь, я списал с постамента имя таксидермиста – доктор Айвенго Скрэби – и вылетел из музея, словно из самого Ада.
Господи, что за чудовищное здание; огромное – в случае необходимости, подумал я, сюда влезет сотня широкофюзеляжных самолетов. Отстояв вечность в очереди, я выложил девять с половиной евро за вход – успев отметить, что по семейному билету вышло бы намного дешевле. Зал переполняло эхо миллионов детских охов и ахов, исходивших из тени громадного скелета бронтозавра. Я не заходил в Музей естествознания с детства. И теперь пребывал в шоке. Для начала, никаких чучел. За исключением скелета бронтозавра – одни акриловые реконструкции и интерактивные мониторы с тыкалками. Вдруг в зал влилась группка школьников, и они принялись выкрикивать непристойности. Слева от меня непримечательный парень в лиловом спортивном костюме поднял руку и крикнул:
– Эй, ребята! Давайте потише, пожалуйста!
Они его проигнорировали и продолжали вопить и пинать по полу банки из-под колы, корча дурацкие рожи. Парень был их учителем.
Приматы располагались наверху, в экспозиции, целиком посвященной эволюции человека.
На Мадагаскар-стрит, 14, в Бельгравии, Фиалка Скрэби одевается к ужину, размышляя о ловле китов гарпуном. Она недавно видела подобную сцену на итальянской gravura: художнику Рафаэлю Ортоне удалось пугающе изобразить широко распахнутые в агонии глаза и унижение морского создания, из которого вырывали полосу еще живой плоти. В воображении Фиалки расцветали душераздирающие детали, которые синьор Ортона деликатно опустил в gravura, но которые проступали так ярко: море вспенивается алым от крови, а под водой в глубину оседают кусочки плоти и кожи.
Природе, как и Фиалке Скрэби, невыносимо зрелище растрачиваемых белков – останки накормят целые армии морских существ. Фиалка видит, как свою мзду взимает огромная голотурия, живые экскременты океана. Как коварные ножницы клешней омара выхватывают ломоть плоти у проплывающего люциана. Как стая акул-головорезов нападает на тушу, пока кита буксируют, отрывает от нее целые куски и вгрызается до костей. Фиалка знает – она читала об этом в одном из зоологических трактатов отца, – что, в зависимости от скорости процесса и температуры окружающей воды, из плоти животного выделяется огромный объем пара. Да, пара. Это – эффект бешеного сердцебиения млекопитающего в состоянии шока, испуга и боли.
Только представьте!
А еще представьте, как потом закипает кровь. Плоть сама по себе нагревается, варятся кости. И все некогда живое сооружение превращается в гротескную плавающую тушенку. Шатающиеся леса горячих костей тянут по неспокойным волнам в Ханчберг и разбирают, словно корабль на верфях, а затем купцы отправляют очищенные фрагменты – ребра, челюсти, кости хвоста и черепа, – крошечными, по сравнению с размером кита, партиями галантерейщикам, торговцам бельем и кутюрье страны.
Говорят, на корсажи, шляпки и модные аксессуары Королевы Виктории уходит столько китовой кости, что целых двух скелетов не хватило, чтобы прокормить ее ненасытный гардероб.
Фиалка одышливо наклоняется за корсетом, с некоторым возмущением размышляя о поставках белья ее Величеству. Она живет не на жалкие ежегодные суммы от отца на платья!
(Может, китовой кости объявить бойкот? – вдруг приходит ей в голову. Да, непременно!)
Контраст поразительный: Виктория – жена, Королева, владычица Империи, хозяйка двух скелетов китовой кости и мать целого выводка принцев и принцесс голубых кровей. Фиалка Скрэби – несчастный «синий чулок». Фиалка Скрэби – дочь знаменитого доктора Скрэби, изготавливающего чучела по Приказу Ее Величества. Фиалка Скрэби – пленница в собственном доме.
Фиалка на мшистом берегу,
Прикрытая травой,
Прекрасная,
Как та звезда, что светит над землей.[129]
Эх. Как та звезда. А когда звезд много? Что тогда, мистер Вордсворт? Страшна, как чертова луна.
С положительной стороны, миссия Фиалки, «Бесплотная кухня», продвигается семимильными шагами. Только за это утро она с гордостью приготовила сытный суп из каштанов, приправленный и корицей, и петрушкой. Вдобавок, она закончила последнюю партию томатного соуса с орехами, придумала пудинг из спаржи и лимона, испекла дюжину булочек в формочках, зажарила к завтрашнему обеду две гигантские земляные груши и улучшила рецепт печеного испанского сладкого лука, так что теперь вариант миссис Битон кажется наивным и смешным и совсем несъедобным. Все семнадцать стоунов и пять фунтов[130] плоти мисс Фиалки, облаченные в просторные панталоны, стоят в спальне и разглядывают сложное сооружение, разложенное у ног. У нас с Королевской Бегемотицей мало общего, думает Фиалка: только женский пол, доктор Айвенго Скрэби и китовая кость. Точнее, чудо портняжной инженерии – корсет.
