Виктор Пелевин - Священная книга оборотня
— А самому себе можешь?
Он как-то странно хмыкнул.
— Это я сделал в первую очередь. Сразу после лампочки. Иначе какой я Пиздец?
Я была заинтригована и даже немного испугана — ведь речь шла о серьезном метафизическом акте.
— А какой ты Пиздец? — спросила я тихим от уважения голосом.
— Полный, — ответил он.
В эту минуту он дышал такой романтической силой и тайной, что я не удержалась и потянулась к нему, чтобы поцеловать. Он побледнел и отшатнулся, но, видимо, понял, что мачо так себя не ведут, и позволил мне завершить начатое. Все мышцы его тела напряглись, но ничего страшного не случилось.
— Как я за тебя рада, милый! — сказала я.
Мало кто из оборотней знает, что такое радость за другого. А бесхвостые обезьяны не знают этого и подавно, они умеют только широко улыбаться, чтобы повысить свою социальную адаптивность и поднять объем продаж. Имитируя радость за другого, бесхвостая обезьяна испытывает зависть или в лучшем случае сохраняет равнодушие. Но я действительно испытала это чувство, чистое и прозрачное, как вода из горного ручья.
— Ты не представляешь себе, как я за тебя рада, — повторила я и поцеловала его еще раз.
На этот раз он не отстранился.
— Правда? — спросил он. — А почему?
— Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.
Он чуть помрачнел.
— Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь. Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.
— Во-первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, — сказала я. — А во-вторых, то чувство, о котором ты говоришь, — это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца-шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ-трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.
— А как испытать радость за другого?
— Для этого надо ничего не хотеть для себя.
— Ты что, ничего не хочешь для себя? — спросил он недоверчиво.
Я отрицательно покачала головой.
— А почему?
— Я уже как-то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что там ничего нет. Как можно чего-то хотеть для этого ничего?
— Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.
— Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, — сказала я. — Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.
— Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?
— А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.
— А любовь — это что, не пустота?
— Пустота.
— Тогда какая разница?
— А разница — тоже пустота.
Он немного подумал.
— А можно заполнить пустоту… справедливостью?
— Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.
— Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?
— Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?
— Люди.
— А кто будет решать, что решат люди?
— Придумаем, — сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.
— Ты чего, озверел? — спросила я. — Хочешь быть, как они?
И я кивнула головой в сторону города.
— А я и есть как они, — сказал он.
— Кто они?
— Народ.
— Народ? — переспросила я недоверчиво.
Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.
— Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.
Я опешила.
— Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?
— Бывают служебные недоразумения.
— Какие недоразумения, — простонала я, — это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.
— Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?
— Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.
Он нахмурил брови.
— Не смей так даже говорить!
— А ты не смей говорить мне «не смей», понял?
— Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.
— «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?
— Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.
— Да е… я твоего Достоевского, — не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
— Ну и как?
— Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль — что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку — никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
— Хочешь вернуться на нефтекачку? — спросила я.
— Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.
Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром — возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.
— Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.
— А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.
— Через череп?
— Через Михалыча.
— Вот извращенцы.
— Не говори, — сказал он. — Так они его за год угробят.
— Михалыча?
— Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают — и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.
— Слушай, а что это за череп? — решилась я задать давно мучивший меня вопрос.
— А вот этого я сказать не могу, — сразу поскучнел он. — Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.
Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал — он ничего не рассказал.
— Куда же ты пойдешь, если не на нефть? — спросила я.
— Сверхоборотню работа найдется.
— Чего? — наморщилась я. — Какому сверхоборотню?
— Мне, — ответил он удивленно.
— Когда это ты стал сверхоборотнем?
— Как когда? А то ты не видела.
— Ты думаешь, что ты сверхоборотень?
— Что значит — думаю? Я знаю.
— Откуда?
— А вот отсюда, — сказал он. — Гляди.
И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно — мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.
— Кончай быковать, — сказала я. — Какое отношение одно имеет к другому?
— То есть?
— Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?
— А кто же тогда сверхоборотень, если не я?
— Я тебе уже говорила, — сказала я. — Сверхоборотень — это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем — значит опускаться на очень примитивный уровень.
— Вот на этом примитивном уровне я им и буду, — сказал он примирительно. — Тебе что, жалко, рыжая?
— Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.
Он вздохнул.
— Ну давай.
— Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу — ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?
— Это совсем другое дело. Генерал — звание, которое дает определенная структура.
— Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?
— Верно.
— Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень — точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?
— А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?
— Не просто имею, — сказала я. — Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.
