Андрей Столяров - Монахи под Луной
10. Утро следующего дня
К городу я подошел, когда уже совсем рассвело. Сник промозглый туман, и молочные дали раздвинулись. Засияла в прорывах спокойная летняя голубизна. Солнце вдруг, как протертое тряпкой, очистилось. Появились откуда-то мелкие ватные облака. Поднялись из расщелин земли дрожащие испарения. Зачирикали воробьи: суетясь, перепрыгивая чехардой. Запорхали над пыльной дорогой какие-то пестрые бабочки. Я обсох и согрелся буквально за десять минут. В неглубоком ручье, распластавшемся рядом с дорогой, я отмыл с сандалий налипшую серую грязь, а затем в роднике, находящемся выше по склону, выскреб руки и сбрызнул водой лицо. Было тихо. И жутко. Летали в ручье водомерки. Мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Но дорога была совершенно пуста и безжизненна. Только плоская ящерица, выгнутая дугой, вдруг стремительно юркнула в щель меж двумя валунами. Да еще шевелились в канаве у мостика лопухи. Пересохшая глинистая тропинка карабкалась по обрыву, зерна камешков сыпались у меня из-под ног, задохнувшись на середине подъема, я оглянулся: бесконечным унылым простором тянулись картофельные поля – точно выдавленные в земле гигантской расческой, как зеленые гномики, копошилась на грядах ботва: распрямляя помятые стебли, закапываясь клубеньками, я не мог отыскать холма, на котором лежал Гулливер. Он совсем затерялся средь вогнутой пахотной шири. Но я чувствовал все еще привкус металла во рту, и – болели и ныли, вспухая, разбитые десны, и – болели и ныли, вспухая, подложки ногтей: гвозди, дерево, крючья, испачканные мазутом, шпалы, проволока, хрустящий песок, скрип, который, казалось, пронзает окрестности, полуголое жалкое тело, обвисшее на руках, ребра, впалый живот, посиневшие кисти, и зрачки, заведенные мукой под арки глазниц. Он сказал: – Никогда ничего не получится. Потому что они по-прежнему ничего не хотят. Потому что на самом деле они – боятся свободы. Их вполне устраивает такая жизнь. Я не знаю, зачем они меня призывали. Продолжается это – уже две тысячи лет. И, наверное, будет продолжаться до бесконечности… – Голова его мягко упала на грудь. Дыры в синих запястьях понемногу затягивались.
Я взбежал по тропинке на самый верх. Вероятно, она представляла собой дождевую промоину – испещренную множеством четких крысиных следов. – Только не наступите, – когда-то сказал мне редактор. Но теперь я, не глядя под ноги, наступал. Было ясно, что мне нечего опасаться. Я давно и надежно включился в круговорот. Мой сегодняшний день в точности повторит предыдущий. И потому никакие опасности мне не грозят. Надо только не высовываться из сценария. Не высовываться из сценария – вот и все. Собственно, я и не собирался высовываться. Я ведь слабый простой человек. И я знаю, что никакого слома не будет. Потому что унылые зомби его не хотят… Старый рубленый дом поднимался из сада, за забором его раздавалось похрюкивание и визг, полоумная курица, будто смерть, носилась над крышей, шлейфы перьев бесшумно тянулись за ней и чертили по воздуху падающие зигзаги. А в распаре акаций, в узорчатой пестрой тени, в переплете волокон, проточенных утренним солнцем, словно ведьма, под нимбом роящихся мух, чуть живая с похмелья, стояла Железная Дева; как мочалка, висел на ней вылинявший сарафан, и блестела кругами металла оправа без стекол. – Значит, бросил его? – пошатнувшись, спросила она. И рыгнула, окутавшись запахом бормотухи. – Значит, бросил, смотался, решил не жалеть?.. Ну и правильно. Лучше принять по стакану. Я считаю, что самое время – принять… Где-то тут у меня оставалась бутылка портвея… – И она наклонилась, обшаривая кусты – разведя грабли рук, покрытые ржавчиной – дыбом встали латунные волосы на голове, а надраенный посох упал и покатился в канаву, из которой вдруг высунулась чья-то башка. К счастью, демоны слепнут при солнечном свете.
Я свернул в Дровяной переулок, а затем – на бульвар. Да, я, видимо, мог уже ничего не бояться. Люди, зомби и демоны были мне не страшны. Потому что я представляю собой частицу круговорота. Все дремотные силы его охраняют меня. Восставать против них абсолютно бессмысленно. Это значит – восставать против себя самого. Я не думаю, что зомби на это способны. Страх Великий и Ложь, говорил Гулливер. Лично я не способен восстать против Страха Великого. Точно так же, как я не способен восстать против Лжи. Я услышал далекий, но внятный гудок подходящего поезда. Вероятно, семичасовой прибывал на вокзал. Я подумал, что иммигранты сюда – все едут и едут. Неужели что-то изменилось в стране? Нет, не верю. Везде – то же самое. Те же зомби, и тот же дремотный Ковчег, те же демоны, и те же монахи, тот же Хронос и тот же круговорот. Только больших масштабов и, следовательно, мощнее. Нет, не верю, все это – ерунда. Вероятно, сменилась команда – вот и посыпались. И теперь будут гибнуть в Карьерах, как мураши. Впрочем, мне сейчас было не до судьбы иммигрантов.
Я шагал, торопясь, солнце било мне прямо в глаза. Попадались навстречу угрюмые хмурые лица. Закипала, по-видимому, обычная кутерьма. Август, раннее утро, эпоха социализма. Примостился в начале проспекта газетный киоск. Исцарапанный, грязный, забитый по краю фанерой. Огибая прохожих, я устремился к нему: Циркуль-Клазов немедленно отделился от пыльной витрины и, почти не скрываясь, приклеился следом за мной, лакированные ботинки его так и цокали, и посверкивали небесные дымчатые очки. Сердце у меня болезненно сжалось. Страх Великий и Ложь, говорил Гулливер. Мне сейчас предстояло – опять окунуться в сценарий. И тащиться сквозь долгий кошмарный мучительный день. На какую-то долю мгновения я даже заколебался. Страх Великий и Ложь, говорил Гулливер. Я прижался спиной к кирпичной обшарпанной стенке. Кто-то тронул меня за рубашку, и я отскочил. На секунду мне вдруг показалось, что вылезли демоны. Но ведь демоны были мне более не страшны, потому что я все-таки уже окунулся в сценарий. И действительно это был всего-навсего киоскер. Он протягивал мне из окошечка – свежий номер газеты…
