Стеллa Странник - Живые тени ваянг
— Буди, как ты думаешь, почему Сента решилась на такой поступок? Неужели из-за любви? Но она ведь до этого не знала Летучего Голландца, значит, и не любила его…
— Катя, это не просто любовь… Это — готовность к самопожервованию ради блага другого человека! А для оценки этого поступка нет никаких критериев. Он может либо быть, либо — не быть…
В лицо опять подул морской бриз. Слегка солоноватый свежий ветерок напоминал о том, что море может быть не только теплым, ласковым и добрым. Оно бывает и холодным, злым и даже жестоким. Какой суровый норов проявляет оно во время штормов! Ну, а тех, кто сам бросается в пучину, как в этой опере, наверное, заглатывает с превеликим удовольствием…
Подъехало такси, но в нем было всего одно свободное место.
— Готовность к самопожертвованию… — повторила Катя. — Может быть, и есть она в сказках да легендах… А в реальной жизни…
Со следующей машиной повезло. Но Катя и Буди всю дорогу молчали, словно «переваривали» полученную информацию. Так и ехали они — каждый в своих мыслях. А когда прощались возле подъезда, он произнес загадочную фразу:
— Легенда о Летучем Голландце может случиться с любым человеком…
— Как это?
— Каждый может получить за свои грехи проклятие… И не только за свои, но и за грехи в прежних воплощениях…
— Но ведь…
— Ох, Катя, Катя… Мы все о трагическом… Хочешь, я тебя развеселю? А знаешь ли ты легенду о «плЫвучем голландце»?
— Что? Первый раз слышу!
Буди рассмеялся:
— Я так и думал! У тебя нет чувства юмора! А «плывучий голландец» — это автобус-амфибия, на котором можно путешествовать по воде — по каналам, перерезающим Амстердам. Сидишь так и посматриваешь по сторонам, а гид тебе рассказывает: «А это — Нидерландская опера, вчера здесь была постановка „Летучего Голландца“, и главными зрителями того действа стали Буди и Катя…» Давай завтра грустного голландца заменим на веселого, а?
Паула уже спала, и Катя осторожно прошла на кухню — захотелось перехватить чего-нибудь легкого, вроде салата. Открыла холодильник, а оттуда пошел аромат вишни. «Вот здорово! Вишневый пирог купила! Ну, Паула, знает, чего я хочу». Запах ванильного сахара добавлял лишь пикантности, но не перебивал «вишневую волну». А была она нежной и так таяла во рту…
Сон не шел. Вот так всегда. Когда много информации и впечатлений, идет перевозбуждение нервной системы. А сон — не идет. Так что же сказал Буди о проклятии за свои грехи? «Проклятие», «проклятие»… Это слово вертелось у нее на языке, как будто нужно было его поставить в недостающее звено мыслей. Вот, наконец, и оно! А что за заклинание говорил ей человек-орел? «Когда Катарина простит Альберта…» Может быть, над этим Альбертом, как и над Летучим Голландцем, не над немецким, а над голландским, тоже висит проклятие? Надо спросить у Буди, он все знает…
Последняя мысль пришла к ней уже почти во сне.
Глава 3
День третий
— Убегаю сегодня пораньше, — лицо Паулы нарисовалось перед Катиными глазами, когда та еще и не проснулась. — Позавтракаешь и отдыхай.
— А ты куда?
— О-о-о, у меня такое интересное дело сегодня… Называется «Непостоянство гениев». Ладно, я тороплюсь… Расскажу вечером. О Вилли не беспокойся, Хелен уже здесь. Пока!
Катя приняла душ, привела себя в порядок и босиком прошла на кухню. Там она заварила кофе и села за огромный, из тяжелого дерева, обеденный стол. Завтрак еще не остыл: Паула приготовила омлет с овощами. Мысли путались. Еще позавчера она переживала по поводу того, что Стас улетает в Лондон, а вчера о нем даже и не вспомнила… Может, просто закружилась? Все сразу: и презентация, и — опера…
Возвращаясь в спальню, Катя не удержалась, заглянула в детскую. Комната отличная: просторная, светлая, а главное — оборудована для любимого малыша. Здесь — и невысокая горка, с которой можно скатиться, и машина-бибика, на которой можно порулить, и целый шкаф мягких игрушек… Детский столик, за ним можно и кушать кашку, и рисовать фломастерами или карандашами. Огромный ковер — можно валяться, а можно сидеть, складывать конструктор, их здесь — тоже с десяток.
«И зачем же она ребенка решила взять себе? Ведь сама говорила, что предлагали оставить, — подумала вдруг Катя. — Какая ему разница, на каком ковре и за каким столом сидеть? Там, хотя бы, есть другие дети, пообщаться с ними можно». «Как это — пообщаться? — спросило второе „Я“. — Ты же сама себе противоречишь! Как он будет общаться, когда ему, как ты сказала, „все равно“?»
— Вилли! — Катя помахала емурукой, и он тряхнул головой и посмотрел на нее. Из чуть приоткрытого рта вытекла слюнка, и Хелен тут же вытерла ее большой салфеткой, которая была у нее наготове.
«Да уж, а там не станут сидеть перед каждым с платком…» — подумала Катя.
Сегодня Хелен учила Вилли рисовать. Он сидел на детском стульчике за столиком и держал в правой руке толстенный фломастер. На листах ватмана, которые были разбросаны повсюду, красовались жирные разноцветные разводы-завитушки, очень даже похожие на творения сюрреалистов. Если внимательно присмотреться к ним, много чего можно увидеть. Если захотеть. Когда бы их нарисовал известный художник, кто-то бы и восхищался, подметив «тайный смысл», но если больной ребенок — этот смысл теряется за бессмыслицей.
На стене возле детского шкафа, напоминающего один из отделов «Детского мира», висели настенные часы в виде мохнатой головы медведя. Он был совсем не злой, и, казалось, даже, улыбался, рот у него, как и у Вилли, тоже был приоткрыт. И вдруг из этого рта выпрыгнула кукушка с радостным «ку-ку!»
«О боже, уже десять часов, — подумала Катя. — Меня же Буди ждет возле дома…»
Она подошла к окну и отдернула шторы из мягкого желтого шелка с золотистыми разводами. Возле подъезда стояло такси.
— Пока, Вилли, пока, Хелен… До вечера!
И Катя побежала в прихожую, чтобы набросить легкую курточку и обуть свои любимые кожаные сапожки с помпончиками, похожими на колокольчики. Эх, если бы они еще и звенели… Не поймут даму, которой «за тридцать». «Тьфу ты, — вспомнила Катя „занозину“, которую засадила ей Паула. — Тебе тоже не меньше! И как это я не сообразила тогда ответить!»
…Она стояла в зале Государственного музея Амстердама и смотрела на эту картину как на огромный фантастический мир, написанный на библейскую тему. Но этот мир предстал перед ней не в вычурно-идеализированном, а в реальном, реальном до боли, свете. Катя становилась свидетелем грандиозной сцены, этого удивительного по своей простоте и жестокости события: отречения апостола Петра от Иисуса Христоса. Казалось, еще немного, и она станет уже не свидетелем, а… участницей этого события.
На переднем плане — служанка, солдаты и отрекающийся Петр, на заднем — Христос со связанными руками. Служанка держит свечу, чтобы присутствующие удостоверились в том, что Петр действительно был с Иисусом. Но тот отрицает это. Иисус Христос лишь наблюдает это предательство.
— Понравилась? — нависшую над героями картины тишину разрезал голос Буди.
— Да, пожалуй… Мне показалось, что «Отречение Петра» — самая сильная и самая выразительная работа этого художника[15].
— Да… И ведь удивительна судьба этой картины. Долгое время она находилась в Париже, потом переехала в Санкт-Петербург…
— Правда?
— Да-да, Екатерина Великая купила ее для своей коллекции… И уже в советское время, где-то в тридцатых годах, когда в Эрмитаже все распродавалось, картину приобрел музей Амстердама…
Буди замолчал, вглядываясь в удивительное полотно, а потом добавил:
— Зато «Возвращение блудного сына» [16] до сих пор находится в Эрмитаже. На мой взгляд, это и есть самое сильное творение художника. Хотя… Кто-то назвал бы «самым-самым» «Ночной дозор» [17]. Если принять во внимание тот факт, что под это полотно специально перестраивали здание музея… А кто-то считает бесценной загадочную до сих пор «Еврейскую невесту» [18]. Говорят, какие-то детали, вроде корзины с цветами, он нарисовал, а потом — замазал.
Буди взглянул на наручные часы:
— О-о-о, надо поторапливаться, у нас сегодня — обширная программа. А знаешь, Катя, я уже несколько раз был в Нидерландах, и не перестаю удивляться, какие имена дала эта страна миру! Шестнадцатый век — Иероним Босх, семнадцатый — Рембрандт Ван Рейн, Йоханнес Вермер, Ян Стейн, девятнадцатый и двадцатый — Винсент Ван Гог и Пит Мондриан. А Мориус Корнелиус Эшер?
Отлично знаю его работы, но ведь он больше — художник-график!
— Да я об именах, вообще-то! А сколько писателей, композиторов! А знаешь, кто основал этот музей? Брат Наполеона Первого, король Голландии Луи Бонапарт! Как тесен этот мир, да? Ну все, Катя, бежим дальше…
