Рэй Брэдбери - И грянул гром: 100 рассказов
— Погоди, Дуг. Не ложись пока.
Почему?
Потому что я прошу.
Ты какая-то странная сегодня, мам.
Мама садится было, но тут же порывисто встает, идет к двери и кричит.
Капитан! Капитан! Капита-а-ан! — слышишь ты снова и снова.
Ее крик уносится в теплую летнюю тьму. Безвозвратно. Эхо не
обращает на него никакого внимания.
Капитан. Капитан. Капитан
Капитан!!!
Ты садишься на пол, и тебя окатывает холодом. Это не прохлада мороженого, не зимний холод, и в летней жаре он чужой, инородный. Ты замечаешь, как мечется мамин взгляд, как она моргает. Как стоит в нерешительности и тревожится. Ты видишь все это.
Она открывает дверь. Шагает через порог в ночь и спускается с крыльца, идет по дорожке перед домом, мимо куста сирени. Ты слышишь ее шаги.
Она снова кричит. Тишина.
Мама зовет Кэпа еще дважды. Ты сидишь в комнате. Сейчас, вот сейчас Кэп отзовется, его голос донесется с другого конца длинной-предлинной и узкой улочки: «Мама! Я здесь, мама! Все хорошо!»
Но он не отзывается. И две минуты ты просто сидишь, глядя на немое радио, немой патефон, на тускло мерцающие хрустальные подвески люстры, на малиновые и фиолетовые завитушки ковра. Ты ударяешься большим пальцем ноги о кровать — нарочно, чтобы выяснить, будет ли больно. Тебе больно.
Входная дверь жалобно скрипит, и слышится мамин голос:
— Собирайся, Шортики. Пойдем погуляем.
Куда?
До угла, не дальше. Только обуйся. Простудишься.
Не простужусь, мам.
Ты берешь ее за руку. Вы идете по Сент-Джеймс-стрит. Пахнет розами, опавшими спелыми яблоками и сочной травой. Бетон под ногами еще теплый. Чем больше сгущается тьма, тем громче становится стрекот сверчков. Вы доходите до угла, поворачиваете и идете к оврагу.
Вдалеке проносится машина, огни фар мелькают и тут же исчезают. Все вокруг будто вымерло, ни огонька, ни движения. Временами на пути к оврагу вы издали видите прямоугольники освещенных окон, там, где люди еще не легли. Но большинство домов уже темны и погружены в сон. Обитатели некоторых из них, погасив огни, сидят на крыльце и ведут тихие ночные разговоры. Проходя мимо таких крылец, вы слышите поскрипывание качалок.
Как плохо, что папы нет дома, — говорит мама. Ее большая рука крепче сжимает твою маленькую ладошку. — Ох, доберусь я до гадкого мальчишки. Отшлепаю до полусмерти.
Ремень для правки бритвы, который используется для порки, висит на кухне. Ты вспоминаешь, как отец, сложив ремень вдвое, заносил его над твоими ягодицами, как ты бешено молотил ногами… Ты не веришь, что мама выполнит свою угрозу.
Вы уже дошли до следующего перекрестка и остановились на углу Чапель-стрит и Глен Рок. Рядом чернеет благочестивый силуэт немецкой баптистской церкви. В сотне ярдов позади церкви начинается овраг. Ты чувствуешь его запах: запах канализационной трубы и перегнившей листвы. Густой, бьющий в нос запах. Извилистый овраг тянется через весь город. Днем это джунгли, а ночью — место, от которого надо держаться подальше, как часто повторяет мама.
Близость немецкой баптистской церкви должна была бы придавать тебе храбрости, но не придает, потому что храм погружен во тьму. Бесполезная груда холодного камня на краю оврага.
Тебе всего восемь лет, ты не так много знаешь о смерти, страхе и ужасе. Смерть — это восковая фигура в длинном деревянном ящике, когда тебе было шесть лет и у тебя умер дедушка. В гробу он казался огромным грифом, разбившимся насмерть. Он лежал молчаливый, отстраненный и далекий и больше не поучал тебя, как быть хорошим мальчиком, больше не говорил о политике короткими, рублеными фразами. Смерть — это младшая сестренка однажды утром. Тебе тогда было почти семь. Ты проснулся и заглянул в ее колыбельку, а сестра смотрела в никуда невидящим застывшим голубым взглядом. Потом пришли какие-то люди, положили ее в плетеную корзину и унесли. Смерть — это когда, четыре месяца спустя, ты подошел к высокому стульчику сестры и вдруг понял, что она больше никогда не будет там сидеть, смеяться и плакать и тебе не придется больше злиться, что она родилась на свет и теперь мама с папой заняты только ею. Вот что такое смерть.
Но то, что сейчас, — это больше чем смерть. Это летняя ночь, просочившаяся во все уголки времени, звезд и нескончаемого тепла. Это все, что ты когда-либо видел, слышал и чувствовал, собранное воедино и в один миг снова обрушившееся на тебя.
Вы сворачиваете с тротуара и идете по утоптанной каменистой тропинке, окаймленной бахромой сорной травы, к оврагу. Хор сверчков теперь разошелся в полную силу, они тарахтят так оглушительно, словно пытаются поднять мертвых. Ты бредешь следом за отважной, прекрасной, высокой мамой, защитницей всего мира. Ты чуть приотстал, и мама идет впереди. А раз она идет первой, тебе уже не так страшно, и ты догоняешь ее. Вместе вы приближаетесь к черте, за которой кончается цивилизованный мир. Вы останавливаетесь на самом краю.
Овраг.
Здесь, сейчас, в черных дебрях, что наполняют впадину перед тобой, — зло. Все зло, которое тебе когда-либо будет суждено узнать. Зло, которое всегда будет для тебя загадкой. Все, чему нет имени. Позже, когда вырастешь, ты научишься словам, которыми будешь называть то безымянное, что сейчас перед тобой. Бессмысленные слоги для обозначения замершего в ожидании ничто. Внизу, в клубящихся тенях, среди развесистых деревьев и стелющегося плюща, витает запах тления. Здесь, на этом самом месте, сходят на нет законы цивилизованного, обжитого мира, законы разума отступают перед мощью вселенского зла.
Ты вдруг остро чувствуешь, что вы тут одни. Ты и мама. Ее рука дрожит.
Дрожит!
Твой маленький мир, в который ты так верил, рушится в одночасье. Мама дрожит. Почему? Неужели и она не всесильна? Но ведь она больше, сильнее и умнее тебя! Неужели она тоже чувствует эту бесплотную угрозу, чьи пальцы слепо тянутся к вам из темноты? Эту затаившуюся внизу злобу? Выходит, когда вырастешь большим, ты не станешь сильным? И стать взрослым — не значит, что все тревоги останутся позади? И нет на свете такого места и времени, где ты был бы защищен? И нет такой цитадели из плоти и крови, которая могла бы противостоять бешеному натиску самого темного времени ночи? Терзания переполняют тебя. Мороженое вдруг снова начинает холодить твое горло, стекает в живот, по хребту, леденит руки и ноги. Ты дрожишь, будто на декабрьском ветру.
Ты понимаешь, что это участь всех людей. Каждый сам по себе, каждый одинок. Один-одинешенек, окруженный себе подобными, но терзаемый вечным страхом. Таким, как сейчас, на краю оврага. Ты можешь закричать, во все горло позвать на помощь, но что толку. Овраг так близко, что пока ты будешь кричать, пока тебя услышат, пока прибегут и отыщут, может быть уже поздно.
В горле у тебя застрял тугой ком, ты пытаешься сглотнуть его и прижимаешься к маме. О господи, думаешь ты, спаси ее, ну пожалуйста! Не допусти, чтобы с нами что-то случилось. А если папа вернется домой с собрания, а дома никого…
Мама начинает спускаться по тропе в первозданные джунгли. Твой голос дрожит, когда ты повторяешь:
— Мам, с Кэпом все хорошо. Все хорошо. Он жив и здоров. С Кэпом все хорошо…
Мамин голос звенит от напряжения:
Он всегда возвращается домой оврагом. Я говорила ему не делать этого, но чертовы мальчишки все равно ходят этой дорогой. Однажды ночью он спустится сюда и никогда не вернется домой…
Никогда не вернется домой. Это может означать все, что угодно. Бродяг. Бандитов. Темноту. Несчастный случай. Но главное — смерть.
Вселенское одиночество.
Таких маленьких городов, как этот, хватает по всему свету. И каждый из них такой же погруженный во тьму, такой же одинокий и оторванный от мира, такой же трепещущий от страха и удивления. Скрипки, гнусаво выводящие минорные мелодии — вот их музыка. Здесь нет огней, но теней множество. О, это бескрайнее одиночество маленьких городков, прущее через край, как тесто из горшка! Их сырые овраги, полные тайн… Жизнь в них — это ужас, приходящий по ночам, когда рассудок, семья, дети, счастье — все может быть уничтожено в одночасье чудовищем-людоедом по имени Смерть, и неизвестно, откуда оно нанесет удар.
Мама снова начинает кричать в темноте.
Кэп! Капитан! — зовет она. — Кэп! Капитан!
И вдруг вы оба чувствуете — что-то не так. Что-то неладно. Ты напряженно прислушиваешься — и понимаешь, что именно.
Сверчки больше не стрекочут.
Глухая тишина.
Ты никогда еще не слышал, чтобы было так тихо. Чтобы не раздавалось ни единого звука. Почему умолкли сверчки? Почему? Отчего? Раньше они никогда не прекращали свой стрекот. Ни разу.
Значит… значит…
Что-то должно случиться.
Весь овраг замер в напряжении, собрал свои черные волокнистые щупальца в пучки, высасывая силу из всей округи, из спящих домов предместий, из мокрых от росы лесов и лощин, из покатых холмов, где собаки поднимают морды к луне… Великая тишина стекается, чтобы собраться в одном месте — вокруг тебя. В ближайшие мгновения что-то случится… что-то случится. Сверчки по-прежнему держат паузу, звезды нависли так низко, что кажется — протяни руку и коснешься, стряхнешь с них чешуйки блестящей краски. Звезд — сонмища, и они раскаленные, колючие.
