Советская Фантастика - Дорога в сто парсеков
— Почему аппарат? Я придумал для него более точное название.
— Какое же? Радиоскоп?.
— Нет. Мы имеем дело с мозгом и зрением. Мозг по-латыни называется «церебрум», а зрение «визус». Назовемте-ка его «церебровизор».
— Очень похоже на провизор. Даже аптекой пахнет. Но в общем идет. Церебровизор! — громко апробировал новое слово профессор.
…Наступила осень. В огромном зале кино было шумно; зрители с удивлением рассматривали многочисленную группу странных, молчаливых людей в одинаковых, словно танкистских, шлемах. Некоторые, самые любопытные, подходили к ним, занимающим три ряда боковых мест, и, возвратись, удивленно сообщали:
— Слепых в кино привели.
А среди слепых сидел молчаливый головастый человек небольшого роста и думал все об одном. Поведение слепых как-то не совсем обычно. Ведешь их по улице, они стараются идти за тобой гуськом. Все они видят мир его глазами! И кино они будут видеть его глазами, поэтому он и занял лучшее кресло в центре зала. Они будут видеть экран, не поднимая лица от груди. Они будут видеть его, даже отвернувшись от него на 180°.
В зале погас свет, началась демонстрация картины. На экране бушевали страсти любви и ненависти; люди стремились к своему счастью самыми различными путями. Ковдин слышал, как совсем рядом шептали, восклицали, радовались и негодовали.
Окружающие с интересом оглядывались на странных слепых, которые прозрели и переживают драму вместе с ними.
Кино кончилось. Ковдин повел всю группу на улицу. И снова вокруг него спорили, смеялись, обсуждая мир, который для многих открылся впервые.
Он не заметил, как двое слепых, заговорившись, отстали и потерялись. Пошел дождь, и асфальт стал блестящим, приобрел видимую глубину, в которой отражались фонари, рекламы, витрины города. Отражения шевелились, точно длинные светящиеся водоросли. Отставшие догнали группу на углу и радостно сообщили Ковину, что все время видели дорогу, по которой шли остальные. Ковин нахмурился и сказал:
— Чудаки! Если бы вы из кино пошли в другую сторону, все равно видели бы только дорогу, по которой я веду всех. Вам просто повезло.
И, шагнув с тротуара на улицу, он громко, для всех, сказал:
— Переходим улицу! Не отставайте. И держитесь плотнее.
Слепые дружно зашагали за ним, а он шел и думал о том, как бы сделать к прибору приставку, чтобы никто не мог потеряться. Иначе ведущий только и будет следить за своими подопечными. А они будут видеть совсем не то, что перед ними находится. Мысли эти так захватили его, что сирену «Скорой помощи» он услышал лишь тогда, когда блестящее длинное тело автомобиля оказалось совсем близко. Машина шла прямо на него. Слепые заметались, видя, как машина надвигается на каждого из них. Громко завизжали тормоза, и Ковдин, еще в метре от радиатора, ощутил сильный толчок в 6oК. Падая, он видел, как правое переднее колесо мягко наезжает ему на ноги. Он закричал от ужаса и, услышав хруст костей, сразу потерял сознание.
…Было мутно, словно перед глазами висела густая белая марля. Кто-то застонал, и от этого Ковдин пришел в сознание. И только позже, когда уже осматривал небольшую больничную палату, он догадался, что стонал сам. Около койки старенькая няня с лицом равнодушным и усталым протирала пол. Она подняла глаза и сказала:
— Ну, аника-воин! Твое счастье, что сразу к нам попал.
— А ходить-то буду или нет?
— Будешь. Сначала похуже, потом получше.
И потянулись белые больничные часы с обходами, некрепким сном, термометрами и новыми друзьями. На второй день к вечеру пришли профессор и Миша; они принесли цветы и яблоки.
На тумбочке появились книги по радиотехнике и физиологии зрения; надо все по-новому передумать.
Ведь к катастрофе его привел именно этот недостаток церебровизора: скверно, что слепые видят мир его глазами. Кто-то из них в панике толкнул его под машину.
И в одну темную бессонную ночь в голове инженера сверкнула мысль: «А что, если совсем избавиться от ведущего? Не лучше ли заменить глаза обычными телеглазами иконоскопа? Миниатюрными глазами, с помощью которых можно будет определить расстояния до предмета и ощутить его объемность? И шлем в этом случае будет выглядеть иначе». Он схватил карандаш, стал рисовать голову человека в шлеме и, наконец, всю принципиальную схему новой установки.
Утром няня увидела, что новый больной сидит на кровати, подложив под свою ногу подушку, сброшенную прямо на пол. А около кровати разбросаны окурки и скомканные листы бумаги. Она покачала головой и не стала мешать ему. Он смотрел сквозь нее куда-то в угол и, кажется, ничего не видел. Няня лишь проворчала про себя: «Бывает же! Вроде зрячий, о слепых хлопочет, а сам и людей-то не видит».
Она подобрала мусор, и только тогда Ковдин заметил ее.
— Вот, нянечка. Без ноги никак невозможно. Пожалуйста, отправьте это письмо профессору Малиновскому. — После этого инженер повернулся лицом к стене и заснул.
Врачебный обход застал Ковдина спящим, и, когда его разбудили, он спросонок проговорил:
— Эх, Иван Михайлович! Собачкам ведь тоже больно.
На что полный низкорослый врач с широкими черными бровями ответил смеясь:
— Как и человечкам, когда они зевают, переходя улицы…
А в январе Сергей Васильевич Ковдин пришел в лабораторию, сел на стол и снова взялся за электрический паяльник.
Г. ГУРЕВИЧ
ИНФРА ДРАКОНА
Черный круг плывет по звездному бисеру — матовое блюдо с мутноватыми краями. На одном краю звезды меркнут, чтобы полчаса спустя возродиться на другом краю. Знакомые созвездия, только здесь они ярче и узор их сложный и новый. В одном из них — в созвездии Летучей Рыбы. — лишняя звезда, самая яркая на небе, самая великолепная — наше родное Солнце. Но мы не смотрим на Солнце, не любуемся звездной вышивкой. Наши взоры прикованы к черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме ни простым глазом, ни в телескоп.
Нас шестеро — весь экипаж космического корабля: старик Чарушин, начальник экспедиции — мы зовем его Дедом, — супруги Баренцевы, супруги Юлдашевы и я — Радий Блохин.
— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?
— Ничего не поделаешь, — говорит Толя Баренцев, наш главный инженер. — Ракета приспособлена для посадки на сушу, а там вода, сплошной океан. У нас станочки ручные, кустарщина, шесть человек рабочих, все низкой квалификации. Год провозимся, сделаем кое-как и утонем при посадке. Нельзя рисковать.
— И топлива в обрез, — добавляет Рахим Юлдашев. — Мы же считали с вами. Посадка — это задержка на семь лет. На лишних семь лет у нас и воздуха не хватит. И по возрасту…
Айша дергает его за рукав. Рахим забыл, что о возрасте невежливо говорить при Деде: старику уже сейчас за девяносто.
— В конце концов мы вернемся не с пустыми руками, — замечает Галя Баренцева.
И тогда Чарушин говорит спокойно: — Остается один выход…
Мы смотрим на начальника с недоумением. Айша первая понимает, о чем идет речь.
— Ни в коем случае! — кричит она.
* * *
«Жизнь измеряется делами, а не годами», — эти слова я впервые услышал от Деда семнадцать лет тому назад.
Помню мой первый визит к нему. Поздняя осень.
Мокрый пронизывающий ветер. Стрекочущий аэроранец несет меня над черными полями со свалявшейся травой, над голыми деревьями, над свинцовыми валами Куйбышевского моря. Потом я вижу голубой забор на глинистом обрыве, домик из зеленоватого стеклянного кирпича и у калитки старика.
У него седые пышные волосы, бело-голубые, как будто синтетические. Я узнаю его и, выключив ранец, неловко приземляюсь у его ног, прямо в канаву.
— Идемте переодеться. Потом представитесь, — говорит он, протягивая мне руку.
Так познакомился я с Павлом Александровичем Чарушиным — знаменитым космическим капитаном, участником первого полета на Венеру, командиром первой экспедиции на спутники Юпитера, первой на Сатурн, первой на Нептун и прочая и прочая… Здесь, на берегу Куйбышевского моря, доживал он свою славную жизнь.
Сам я имел косвенное отношение к звездам. Инженер-строитель по образованию, я работал на строительстве Главного межпланетного вокзала на горе Килиманджаро в Восточной Африке. Специалиста, попавшего в чужую область, тянет все переделать посвоему. Кроме того, я был молод и самонадеян. Я составлял план реконструкции солнечной системы. В то время, в начале XXI века, уже было ясно, что все планеты непригодны для заселения. И я предлагал перетасовать их. Венеру и Марс перегнать на земную орбиту. Марс снабдить искусственной атмосферой, а атмосферу Венеры очистить от углекислого газа.
Я предлагал еще Сатурн, Уран и Нептун расколоть на части, чтобы уменьшить силу тяжести, а осколки поодиночке подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взрывов. На Тритоне я думал поселить колонию исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По моим расчетам, тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти все окрестные звездные системы.
