Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха
Я шел и все больше удивлялся, однако ни разу не остановился. И чем ближе я подходил, тем сильнее изумляло меня то, что открылось моему взору, — эта живая изгородь была гораздо выше огромных старых буков, видневшихся в лесу по обе стороны от тропы. Как и всякая живая изгородь, она представляла собой тесно посаженные кустарники и деревья, которые так плотно переплелись ветвями, что образовали сплошную непреодолимую стену, но все же выросли невероятно высокими, густыми и колючими. В это время года, разумеется, их ветки были еще черными и голыми, и все же я нигде не смог отыскать ни малейшего прохода или просвета, который позволил бы мне хотя бы заглянуть по ту сторону изгороди. Начиная от самой земли, колючие ветки растений переплетались так густо, что сквозь них ничего нельзя было разглядеть, сколько я ни прижимался к ним лицом. Тогда я попытался взобраться повыше, но лишь весь исцарапался, да так ничего и не увидел, кроме бесконечного сплетения темных кривых ветвей и острых шипов.
Ну ладно, подумал я, если это ежевика, то летом, по крайней мере, тут наверняка можно будет набрать целую кучу ягод! В детстве меня мало что интересовало, кроме еды. Собственно, добыча пропитания и была моим единственным занятием.
Однако разум ребенка способен и мечтам предаваться, особенно когда этому ребенку удастся как следует поесть. Иногда, после относительно сытного ужина, я ложился в постель и, глядя, как догорают угли в очаге, думал о том, что же может находиться по ту сторону колючей лесной изгороди.
Эта изгородь стала для меня настоящей сокровищницей — летом и осенью я собирал там полные корзины ягод ежевики и боярышника и часто ходил туда. Правда, требовалось несколько часов, чтобы до этой изгороди добраться, но я уходил рано утром, мгновенно наполнял свою корзину и заплечный мешок спелой ежевикой или боярышником и всю остальную часть дня мог заниматься чем угодно. Чаще всего я предавался своему излюбленному занятию — бродил вдоль изгороди, объедаясь спелой, на редкость вкусной ежевикой и мечтая о чем-то неясном даже мне самому. Я тогда еще совсем не знал ни сказок, ни историй, если не считать одной ужасно примитивной — о моем отце, моей мачехе и обо мне самом, — так что эти мои сны наяву не имели ни сказочной формы, ни сказочной основы. Но, бродя вдоль изгороди, я все время вполглаза посматривал, нет ли где прохода или просвета, в который можно было бы пролезть или хотя бы заглянуть на ту сторону колючих зарослей. Если я и мог придумать какую-то историю, то это всегда была история о том, что я обнаруживаю в живой изгороди проход и попадаю в то место, которое она окружает.
Нечего было даже и думать о том, чтобы на эту изгородь взобраться. Я изгородей такой вышины в жизни не видывал. К тому же она вся, от корней до самого верха, была покрыта шипами в мой палец длиной и острыми, как швейные иглы. Собирая ежевику, я по неосторожности порой цеплялся за эти шипы, и они рвали мне одежду, а руки у меня и вовсе все лето были покрыты множеством свежих и уже подживших глубоких царапин.
И все же я любил ходить туда и с прежним упорством бродил вдоль изгороди в поисках прохода. Однажды, через несколько лет после того, как я впервые наткнулся на зеленую изгородь, я снова пошел туда. Лето только что наступило, и ежевика, разумеется, еше не поспела, но ее колючие ветви были все покрыты пышными соцветьями, похожими на легкие облачка, и мне очень нравилось любоваться этим буйным цветением и вдыхать сладостный аромат, исходивший от изгороди. Этот аромат был столь же крепок, как запах варящегося мяса или свежеиспеченного хлеба, и столь же приятен. Я пошел направо. Идти было легко — казалось, вдоль изгороди когда-то пролегала довольно широкая дорога. Под колючей стеной лежала густая тень. В лесу стояло жаркое безветрие. В этих местах всегда было удивительно тихо, и мне почему-то казалось, что эта тишина как бы просачивается из-за изгороди.
Я давно уже обратил внимание на то, что за изгородью совершенно не слышно пения птиц, хотя весь лес так и звенел от их звонких весенних песенок. Иногда, правда, я замечал, что птицы перелетают через изгородь, но ни разу не мог бы с уверенностью сказать, что хоть одна из них вернулась обратно.
Итак, я бродил, окутанный этой тишиной, по весенней траве и высматривал по сторонам свои любимые маленькие красновато-коричневые грибочки, когда меня вдруг охватило странное ощущение: мне почудилось нечто необычное, новое и в этой траве, и в этом лесу, и в этой цветущей изгороди. Я подумал, что раньше никогда не уходил так далеко вдоль этой колючей стены, и тем не менее все вокруг выглядело так, словно я уже много раз бывал здесь. Ну конечно же, мне знакомы эти молодые березки! Вон одна из них склонилась под бременем глубоких снегов, выпавших минувшей зимой, да так и не сумела выпрямиться. И тут я увидел возле этой березки, под кустом черной смородины и рядом с заросшей травой тропинкой, чью-то корзинку и завязанный узлом заплечный мешок. Значит, здесь бывает кто-то еще? Но я никогда прежде не встречал здесь ни одной живой души. Интересно, кто это браконьерствует в моих личных владениях?
Люди у нас в деревне леса боялись. А поскольку наша хижина стояла почти что на опушке, они боялись и нас заодно. А я все никак не мог понять, чего это они так боятся. Они вечно рассказывали страшные истории о волках, но я лишь однажды видел в лесу волчий след, хотя порой слышал, конечно, печальный волчий вой, особенно зимними ночами, но ни один волк никогда и близко не подходил ни к домам, ни к полям. Немало рассказывали также о встречах с медведями, хотя, честно говоря, никто в нашей деревне никогда не видел ни медведя, ни медвежьего следа. А уж когда деревенские начинали болтать об иных опасностях, подстерегающих беспечного человека в лесу, о невероятных существах и волшебных чарах, и округляли при этом глаза, и переходили на шепот, то мне они и вовсе казались полными глупцами. Мне, например, ни о каких чарах ничего известно не было. Я всегда спокойно уходил в лес, и возвращался оттуда, и снова туда уходил, я исходил его вдоль и поперек, я знал его не хуже, чем свой собственный огород, и ни разу не обнаружил там ничего такого, чего стоило бы бояться.
Зато в деревне меня сторонились. Люди там посматривали на меня с подозрением и называли маленьким дикарем. И я даже отчасти этим гордился. Хотя, может, мне и было бы приятнее, если б они мне улыбались и окликали меня по имени. Но, раз уж так сложилось, у меня хватало собственной гордости, да и гордиться мне было чем: я считал себя хозяином этого огромного леса, куда никто больше, кроме меня, ходить не осмеливался.
А потому я с таким ужасом и болью смотрел на эти следы, оставленные в моих владениях неведомым захватчиком, способным поломать всю мою жизнь… и вдруг узнал в этой корзине и в этом заплечном мешке свои собственные вещи! Значит, я просто обошел изгородь кругом. И теперь этот круг замкнулся. И весь мой лес находился снаружи, за пределами этой колючей стены, а внутри… ну, пока что мне было совершенно неизвестно, что там находилось внутри нее.
С этого дня мое ленивое любопытство переросло в страстное желание и твердую решимость непременно проникнуть за эту изгородь и своими глазами посмотреть, какую тайну она скрывает. Ночью, лежа в постели и глядя на угасающие угли в очаге, я теперь размышлял о том, какие инструменты могут мне понадобиться, чтобы прорубиться сквозь эти колючие заросли, и о том, как бы мне эти инструменты раздобыть. Те жалкие кирки и мотыги, которыми мы обрабатывали свое поле, вряд ли способны справиться с такими мощными кривыми ветвями. Нет, тут нужен настоящий тесак или меч, а еще — хороший точильный камень, чтобы острить его.
Так началась моя карьера вора.
Умер один старый дровосек, живший в деревне, я услыхал об этом на рынке. Я знал, что он жил один и его прозвали скрягой. У него вполне могло быть то, что мне нужно. И в ту же ночь, едва отец с мачехой уснули, я тайком выбрался из дому и по дороге, залитой лунным светом, быстро пошел в деревню. Дверь в доме дровосека была не заперта. В очаге еще тлели угли. На кровати, слева от очага, лежал покойник, и две женщины, видимо плакальщицы, сидели возле него и болтали друг с другом, лишь время от времени вспоминая о своих обязанностях и принимаясь причитать и плакать. Я бесшумно прокрался в ту часть дома, где размещались хлев и конюшня, и женщины в полутьме меня не заметили. Корова мирно жевала жвачку, и лишь кошка следила за мной, а женщины по ту сторону очага продолжали о чем-то разговаривать и смеяться, хотя рядом лежал покойник, завернутый в саван. Я внимательно осмотрел инструменты дровосека, действуя тихо, без спешки. У него имелся прекрасный топор, тяжелая грубоватая пила и отличное точило — настоящее сокровище для меня. Раму-то я, конечно, с собой взять не мог, но ручку все же под рубаху спрятал, потом сунул под мышку остальные инструменты, взял в обе руки точильный камень и стал пробираться к выходу. «Кто там?» — равнодушно спросила, услышав шорох, одна из женщин и тут же на всякий случай ненатурально взвыла по покойнику.
