Геннадий Марченко - Перезагрузка или Back in the Ussr (трилогия)
Пока Пугачева пела своего орфееносного «Арлекино» – играл словно на автомате, невидяще глядя в зал, заполненный заслуженными учителями. На «Посидим-поокаем» уже немного пришел в себя, даже начал немного двигаться, притоптывать ногой и улыбаться в камеру, перестав изображать творение скульптора. А затем стоявший рядом все тот же Мушкарбарян толкнул меня в бок:
– Готовься, сейчас твоя «Потому что нельзя».
Да знаю я, знаю! Я эту песню тут стою жду, как кару небесную. Блин, быстрее бы отмучаться.
Слободкин дал отсчет, и мы начали играть проигрыш, а затем я запел. Господи, как пел, как пел… Это было божественно! Именно так я хотел бы думать после финального аккорда, но на самом деле исполнил песню я на средненьком уровне, и себя обманывать не было смысла. С другой стороны, не облажался, да и ребята помогли на припевах, так что в итоге вышло вполне сносно. Овации зала и букет, который я тут же переадресовал Алле, стали наградой за выступление. Даже бровеносец из своей ложи несколько раз хлопнул в ладоши и благосклонно кивнул.
Затем последовали «Позови меня с собой» и «Миллион алых роз», сорвавшие овации зала.
Когда мы уступили сцену «Песнярам» и доползли до гримерки, мою одежду можно было выжимать. Павел в то же время выглядел почти что счастливым.
– Молодцы, ребята, здорово отработали! Аллочка – целую ручки. Сергей – крепко жму твою мужественную руку. Все мо-лод-цы!
Тут в дверь постучали, и в гримерку важно вошел Раймонд Паулс. Степенно пожал нам руки, клюнул в щечку Пугачеву, вручив ей букет алых роз, словно из песни, и поздравил всех с удачным выступлением.
– Жаль, что ваша супруга не смогла приехать, – огорчился он, узнав про беременность Вали. – Ну ничего, как-нибудь еще встретимся, а пока передавайте пламенный привет.
Дождавшись, когда композитор покинет помещение, Слободкин вновь взял инициативу в свои руки:
– Товарищи, я к администратору, требовать законную оплату нашего скромного труда. Никуда не расходитесь.
Через пятнадцать минут он появился вновь, еще более счастливый.
– А вот и гонорар! Аллочка, твоя доля, ты сегодня по-стахановски отработала. Сергей, держи.
Мне протянули стопку 10-рублевых купюр, которые я даже не стал пересчитывать. Навскидку там было рублей триста.
– Это тебе, тебе, и тебе, – продолжал между тем худрук раздачу слонов.
– Спасибо, Павел Яковлевич, – тряхнул кудлатой головой Буйнов. – Теперь до среды можем быть свободны?
– А что у нас в среду? Ах да, гастроли начинаются… Так, все свободны, кроме Пугачевой и Губернского. У меня к вам кое-какое дело.
Когда музыканты покинули гримерную, Слободкин сообщил, что нас троих хотят видеть на банкете после окончания концерта.
– А отмазаться нельзя? – без особой надежды поинтересовалась Пугачева. – Я Криске обещала пораньше приехать, она ж мать совсем не видит.
– Нельзя, Аллочка. На банкете будет САМ, и вполне вероятно, что он захочет с тобой пообщаться. Так что терпи, и тебе воздастся. А тебе, Сергей, до завтрашнего вечера вообще делать нечего, так что не закатывай глаза, а ждем окончания выступления Кобзона и двигаем за мной.
Банкет проходил в зале, размерами где-то вполовину меньше Колонного. Ослепляющий свет люстр, длинный стол, уставленный бутылками и снедью, снующие повсюду официанты с подносами в руках, на которых в тонких бокалах пузырилось шампанское… Впечатляло, черт возьми!
Глазами я невольно искал генсека, но тот пока не появлялся. Остальных членов Политбюро, ежели таковые тут присутствовали, я в лицо не знал, несмотря на то, что их физиономии периодически мелькали в прочитываемых мною газетах. К чему мне их знать? Чай не детей крестить с ними.
Тут я невольно вспомнил свою Валю. На каком она уже месяце? На шестом или седьмом? Скучает поди без меня, уехал, и развлекаюсь тут… Ну ничего, вот покажут меня по телевизору – порадуется за меня. Тем более что ведущая объявляла каждую песню, а заодно авторов текста и музыки. А поскольку Валентина уже взяла мою фамилию, и как к Колесниковой к ней обращались все больше по привычке, то приятно было услышать: «А сейчас прозвучит песня „Позови меня с собой“ на стихи Валентины Губернской и музыку Сергея Губернского». Это еще никто, кроме тех, кто в теме, не знал, что я стою на сцене, да еще и исполняю свою песню «Потому что нельзя». Ну хорошо, хорошо, песню группы «Белый орел». Но кто же это здесь знает? А потому приходится присваивать себе чужие лавры, ничего не поделаешь.
Выяснилось, что Кола Бельды, Кобзон и усатый из «Песняров», фамилию которого я начисто забыл, тоже слонялись между гостей. Причем Бельды так и щеголял в своей шубейке из какого-то пушного зверя. Он ее никогда, что ли не снимает…
Вдруг в зале возникло некое оживление, двери открылись, вошли двое крепких мужчин с цепкими взглядами и оттопыривавшимися подмышками, а следом появился и Леонид Ильич с пока еще единственной звездой Героя на лацкане пиджака. Он продолжал беседу с тем же пожилым товарищем, с которым общался и в ложе. Кто-то захлопал ладоши, остальные подхватили, нам ничего другого не оставалось, как тоже присоединиться к овациям.
– А вы чего мне хлопаете? – подтянул вверх брови Брежнев в наигранном недоумении. – Вот им хлопать надо, тем, кто наших детей учит не только грамоте, но и жизни.
Надо думать, это он сказал в адрес учителей, без которых этот банкет, само собой, не обошелся. Несколько дам при этом покраснели и смутились.
– Давайте выпьем за педагогов!
Леонид Ильич поднял бокал с шампанским, остальные поддержали, после чего шустрые официанты заменили опустевшие бокалы наполненными. Кстати, говорил Ильич вполне разборчиво, не было еще никаких «сисек-масисек». Далее напряжение понемногу спало, присутствующие принялись выпивать и закусывать. Мы тоже не отставали, хотя Алла чувствовала себя как на иголках, что было заметно невооруженным глазом. И я ее понимал, ведь далеко не факт, что генсеку приспичит пообщаться именно с ней. А семья – дело святое.
Но в итоге ей все-таки пришлось беседовать с Леонидом Ильичом. Правда, сначала тот минут пять уделил Кобзону, явно о чем-то просившего партийного лидера, затем кинул какую-то шутку зардевшейся Ангелине Вовк, и только после этого его взгляд упал на Пугачеву.
– Мне понравилось ваше выступление, – причмокнув, заявил он. – Особенно «Посидим-поокаем», душевно. И остальные песни неплохие.
– Спасибо, Леонид Ильич, – хором выпалили Слободкин и Пугачева.
– Давайте, сочиняйте дальше, – напутствовал нас Брежнев, пождал нам с Павлом руки, чмокнул Пугачеву в губы и отправился дальше.
– Фух ты, теперь неделю руку мыть не буду, – вполголоса то ли пошутил, то ли всерьез сказал Слободкин. А мне почему-то наоборот захотелось побыстрее протереть ладонь салфеткой. Представил, как бы я реагировал, реши генсек меня поцеловать, как и Аллу, в губы… Да уж, а ведь никуда не денешься, еще и улыбаться будешь.
Где-то через час, наконец, стали закругляться. На прощание нам было велено влиться в дружные ряды собравшихся и принять участие в фотографировании с Брежневым. По иронии судьбы я оказался от Леонида Ильича через одного человека, между нами вклинилась какая-то немолодая тетка с медалькой «Заслуженный учитель школы РСФСР». Тут я как раз вспомнил просьбу Чистякова сфотатся с генсеком. Ну вот, Иван Степанович, ваша просьба выполнена. Нужно будет только договориться вон с тем лысым фотографом.
Оказалось, что и договариваться не пришлось. Нам сказали, что фото вышлют на адреса, указанные в наших паспортных данных как место прописки. Ну и здорово, не нужно дергаться лишний раз. А вот насчет фотографии с Высоцким хорошо бы все-таки подсуетиться. Кстати, завтра почти целый день делать нечего, прямо с утра наберу номер того самого Вержбовского, может, он уже проявил свои негативы и готов продать фотографию?
Своими планами я поделился со Слободкиным, когда мы втроем уселись в его «Волгу», и Павел одобрительно кивнул:
– Правильно, нечего затягивать. А то мало ли, потеряет негативы, и когда еще представится возможность запечатлеть себя с Владимиром Семеновичем… Аллочка, тебя домой? Поехали.
Глава 30
Не ожидал, что повесть «Забытые герои» удастся написать так же быстро, как и «Крепость на Суре». В первом случае вспомогательных материалов было побольше, тут же пришлось больше полагаться на фантазию. Но вот, что называется, пошло, и за неделю до нового, 1976-го года, я держал в руках рукопись повести на 130 машинописных листах.
– Зина, это тебе! С наступающим!
Я вручил Зинаиде немаленькую коробку шоколадных конфет, дождался восхищенного вздоха и откланялся, пообещав после праздников заявиться с очередным опусом, достойным как минимум Нобелевской премии по литературе.
