Геннадий Семенихин - Космонавты живут на Земле
— А я от имени и по поручению...
— Партийного бюро, что ли? — засмеялся Горелов.
Женя кокетливо заметила:
— А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не Алеша Горелов, а этакий дон Диего рыцарских времен.
Но Бережкова никак не откликнулась на шутку подруги. Подошла к Горелову, протянула сразу обе руки.
— Здравствуй, Алеша, — сказала она просто, и только один Горелов заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
Тем временем Рябцев деловито гудел:
— Обратите внимание, товарищи. Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких обстоятельствах Алексей Павлович его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на некоторое время создали довольно суровый тепловой режим. Ему было душновато, и, чтобы легче переносить жару, Горелов ушел, что называется, в зиму.
— А это, интересно, при каких обстоятельствах создано? — громко спросил Андрей Субботин, показывая на портрет Марины Бережковой. — Василий Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
Рябцев, стиснутый со всех сторон, молча всматривался в портрет. Краски высохли и стали ярче. Смуглое лицо Марины было хорошо освещено. Добрые глаза, согретые застенчивой усмешкой, как живые смотрели на подошедших, словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
— Да это же превосходно! — проговорил Володя Костров.
Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался портретом, как завзятый ценитель.
— Алексей Павлович... Не нахожу слов.
— Я, разумеется, не умаляю этого шедевра, — бубнил Субботин, — но почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
Ножиков хмыкнул:
— Андрюха, про таких, как ты, Козьма Прутков в свое время говорил: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану» .
— Ребята, а почему не высказывается сама героиня? — упорствовал Субботин, которого не так-то легко было смутить. — Мариночка, оцени исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
Космонавты, столпившиеся в сурдокамере, напрасно ждали от Бережковой слова. Никто из них не заметил, как она вышла.
* * *Апрель. Он был необыкновенно теплым и щедрым в этом году. После душной сурдокамеры, притупившей на какое-то время восприятие красок и звуков окружающего мира, Алеша Горелов буквально задохнулся от пьянящего голубого воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще потрескивал мороз и на аллеях городка лежала ледяная корка, а с зеленых разлапистых елей сыпалась пороша. А сейчас таким помолодевшим выглядело кругом все: и серые здания, и первые листочки на месте недавних почек, и серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.
Вечером Алексей вышел погулять. Даже в легком военном плаще было жарковато. За зеленым дощатым забором угасало солнце, озаряя малиновым светом стволы берез и елей. За его спиной электрическими огоньками загорался городок. Гремела в гарнизонном клубе радиола. Проходя по дальней аллейке, Горелов увидел скользнувшую навстречу ему тень, услышал хруст гравия. Он сразу все понял и растерянно улыбнулся:
— Это ты, Марина?
— Я, Алеша...
Она подошла и доверчиво посмотрела на него.
— Здравствуй, Алеша. Там, в сурдокамере, было много людей, и я даже не могла с тобой толком поздороваться.
Ее маленькие сильные руки были горячими. Марина их долго не отнимала. Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал на девушке плащ.
— Ты гулял, Алеша? Давай посидим.
— Давай, Марина.
Скамейка была чуть влажной от вечерней росы. Одетые сумерками, они не видели друг друга, но Горелов чувствовал, как она волнуется. Он и рад был и не рад этой неожиданной встрече. Он твердо знал, что если будет молчать, девушка заговорит первая. Все равно от этого разговора не уйти. Что он ответит? Да, Марина ему нравится, и больше всего боится Алексей обидеть ее холодным словом. Но разве это честно — подать ей надежду, вскружить голову, а потом горько разочаровать? Плечо Марины было рядом, и, если бы он сделал одно движение навстречу, слова стали бы ненужными. Но он не сделал этого движения.
— Тебе не зябко? — спросил он довольно спокойно.
Она промолчала, лишь покачала отрицательно непокрытой головой.
— Зачем ты рисовал меня в сурдокамере? — промолвила она тихо.
— Чтобы дать Субботину тему для острот.
— Неправда, Алеша. Зачем? Я была просто поражена. И я, и не я. Ты нарисовал меня гораздо лучшей, чем я есть.
— Нет, — горячо запротестовал Алеша, — ты в жизни еще лучше, Марина.
— Чепуха, — глуховато рассмеялась она. — Выдумщик, да и только. Что ты вообще обо мне знаешь?
— Все и ничего, — пожал он плечами.
— Вот именно — все и ничего, — грустно повторила девушка. — Я часто думаю: какие у нас коротенькие биографии! Зимнего не брала, с басмачами и кулачеством не сражалась, у Доватора в кавалерии не служила, знамя над рейхстагом не водружала... А если разобраться, то как много в этих биографиях и радостей и потрясений. Я, например, даже родителей своих не помню. Считают меня сибирячкой, а если по правде говорить, то какая я сибирячка! Родилась подо Ржевом, потом война. Смутно помню столб огня перед глазами. Это когда фашистская бомба в наш дом угодила. А потом чужие руки меня из огня вынесли. Отец и мать погибли. А дальше — детдом, интернат, техникум, парашютный спорт. Дальше, как у всех. Жаль только знаешь чего, Алеша? Вот прошла я по своей коротенькой жизни, все ко мне хорошо относились. Но ни разу материнской ласки и отцовского тепла не почувствовала. Думаешь, я ожидала, что ты мой портрет в сурдокамере нарисуешь? Нет, конечно... Это для меня как самая лучшая ласка. Вот и спрашиваю поэтому, отчего меня для портрета выбрал?
У нее жалко дрогнул голос. Алеша понимал, как хочется сейчас Марине ласки и сочувствия. И ему захотелось ее утешить. Только утешить. Алеша нашел в темноте ее горячие ладони, взял в свои.
— Чудачка! У тебя же чудесное лицо, Марина. В нем столько доброты, отзывчивости. Я часто о тебе думал за теми стенами.
— А я о тебе все время здесь, Алеша, — шепнула она в ответ.
Весенний ветер тугим парусом выгнулся над городком. Смутными фиолетовыми огоньками трепетали над землею звезды. Марина всматривалась в них, угадывала знакомые астрономические сочетания.
— Спасибо, Марина. — Алексей крепче сжал ее руки.
Им владело странное и грустное чувство. Словно он теряет что-то самое дорогое, а не потерять не может. «А если не так? — озадачил он себя. — Если поцеловать, приласкать эту искреннюю в своем порыве, в сущности еще совсем-совсем девчонку? Ведь небезразлична же она тебе? — Но целая буря протестующих мыслей метнулась в ответ: — Как ты смеешь, если знаешь, что не можешь полюбить ее по настоящему! Пойти на сделку с совестью, обмануть и себя и Марину?» Он долго молчал. Плечо девушки придвинулось к его плечу, и даже в темноте различал он наполненные ожиданием ее глаза. Марина вздрогнула.
— Тебе холодно?
— Нет, это от звезд.
— Почему от звезд?
— Чудной ты, Алешка! Просто я на них загляделась, и только. Далекие, стылое. Понять не могу, почему со звездами люди всегда связывают самое святое и нежное — объяснение в любви. Для меня звезды — это далекие безлюдные тела, к которым надо лететь через страшные радиационные пояса, опасаясь на пути метеоритов... Как хорошо на Земле!
— Значит, тебе и в космос не хочется?
— Что ты! — отстранилась она настороженно. — Космос для нас — самое заветное. Теперь и для тебя и для меня это цель жизни. — Помолчала и прибавила: — Только звезды от этого не станут ближе и теплее.
И опять Алексею стало грустно.
— Хорошая ты, Маринка!
— Я бы очень хотела, чтобы мы когда-нибудь попали в один космический экипаж, Алеша, — тихо заговорила она. — И полетели куда-нибудь далеко, далеко... Не по орбите.
— С такой, как ты, я куда угодно, — сказал Горелов, — и если какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал!
— Вот как! — засмеялась она счастливо.
Ей было зябко в легком нарядном плаще, но скорее не от сырой весенней ночной прохлады, а от волнения.
— Алеша, — спросила она переставшими слушаться губами, — ты кого-нибудь любил?
Он ссутулился, отрубил коротко выстрелил:
— Нет. Не любил и не люблю. И сразу почувствовал, как легла меж ними холодная тусклая межа, хотя плечо девушки все еще касалось его плеча. И не разумом, а скорее сердцем понял он, что надо немедленно эту межу убрать, только тогда они останутся настоящими друзьями и много времени спустя будут легко и благодарно вспоминать эти минуты, когда не обманули друг друга. — Ты пойми меня, — заспешил он, — слишком еще короткая у меня жизнь. И такая торопливая. Совсем как лента в кино. Что в ней было, я тебе по пальцам пересчитаю. Детство без отца, сгоревшего в танке. Обиды от отчима. Мама. Живописи немного. И вот наш городок... Так что места для любви в этой жизни попросту не осталось. Понимаешь, Маринка, я это тебе самым честным образом. А ты... ты — настоящий мне друг, Маринка, — закончил он сбивчиво.
