Элли Каунди - Обрученные
При выстрелах автоматического оружия клубок драки распался, обнажив центр событий. Этим самым центром оказался здоровенный худой мужик, прижатый торговцами к забору, – весь в крови, на теле остались какие-то лохмотья; видно, досталось ему не хило, но руки держит, не опускает. Ахмет с Серегой аккуратно приблизились, держа его на прицеле.
– Э, мужик. Ты че тут быкуешь?
Мужик качнулся вперед, но Серый тут же отсек два патрона в пятачок рядом с его развалившимися берцами – стой, типа, где стоишь. Мужик понял, снова привалился к забору, однако поза его продолжала выражать безнадежную дерзость.
– Тебя спрашиваю. – Ахмет поднял волыну повыше, наведя мужику в грудь.
Из толпы начали орать: «Давай стреляй, да хули ты с ним базаришь» – и все такое.
– А ты, типа, тут шентровой? Шпра-а-ашивает он… – передразнил мужик, шамкая разбитым ртом.
– Типа. – Ахмет подвыбрал спуск, и мужик заметил это, только среагировал как-то странно: склонил голову набок, точно всматриваясь в ствол, из которого сейчас вылетит смерть.
– Ни хуя ты покрутел, шапер. Шентровой, шмашри ты…
– Че ты там кашляешь?
– Че, че… Манчо… Не ужнал, шапер?
– Еб тя за ногу… Жирик?
– Хуирик. Штарший лейтенант Кирюхин Игорь Штепаныч, бля, а не Ширик.
– Бля, сказал, Жирик, значит, Жирик, – облегченно выдохнул Ахмет, опуская ствол. – Слышь, «не Жирик», а я ведь чуть тебя не привалил.
Мужик, точнее, Жирик тоже расслабился и сполз по забору, осев на корточки. Видно, наподдали ему хорошо, держался на одном гоноре.
Серый, не обращая внимания на кровь, щедро мажущую его чистый пуховик, поднял Жирика, Ахмет подхватил с другой стороны, и они увели его сквозь строй разочарованно галдящих торговцев. Жирику еще хватило завода обложить их мимоходом, и он радостно шепелявил им что-то матерное, брызгая кровью на Ахметову телогрейку.
– Эй, успокойся ты нах, клифта мне всего законтачил! – прикрикнул на него Ахмет. – Не, Жирик ты и есть, самый настоящий, в цвет тебя погнали…[96]
Оказалось, его выперли нигматовские. Пока мылся да менял окровавленные тряпки, успел промеж сплошного мата объяснить, что с кем-то из помогальников зацепился и, когда почуял, что дело вплотную подошло к анонимному выстрелу в спину, свалил из Дома. Помытый, с наливными бланшами, Жирик сожрал половину ужина на четверых. Все уже давно выпили чай и закурили по второй, когда он наконец оторвался от миски.
– Та-ак, че курим-то? Ух ты. Э, хозяин, кучеряво живешь!
Закурил, блаженно откинувшись в мягкой опелевской седухе. Тут же взял вторую, прижег, кратко обрисовал канву событий: свалил от Нигмата, поджился у знакомых чертей, попытался завести бизнес на торжке – выгнал весового, но до полудня так никто выручки ему и не сделал. Потом пришел бывший весовой с какими-то козлами, ну, а дальше вы знаете. Милостиво позволил:
– А теперь вопросы, товарищи, пока я не уснул.
– А че так, в чем был, и подорвал?[97]
– Дык че делать-то оставалось? Хорошо, с вечера один цинканул[98], а то к утру бы я точно сотни сложил[99]. Че там, долго, что ли, подошел, ткнул свинорезом. Эх, патроны с волыной прожрал, а то б эти васи у меня умылись…
– А че там у Нигмата, как житуха?
– Да как, вроде нормально. Половина всегда в Барабаше, возит да на карауле у шахты сидит. Лафа там, жрать захотел – взял, сколько хочешь. Мы там в карауле до рыготины отъедались. А если в город привезенное тронешь – пиздец, Нигмат, падла, сразу вздернет. В принципе, логично: пока через пыштымских провезешь, все удвоится, утроится; бензин опять же. Знаете, бензин почем? Ебануться – один к трем, к тушенке. В смысле, по весу.
– А где, говоришь, ныкался?
– Да черт один тут есть, он мне вроде как должен. Вон, Серб должен помнить – слышь, Серег, помнишь, как при Коне еще у Маяковского пидоров-то каких-то обложили? Ваши еще тогда не справились, за нами послали.
– Да, было. Сколько там, три или четыре даже тройки собрались… Мухину тройку тогда всю положили, пацаны-то сразу, а Муха еще до вечера протянул…
– Ну вот, слушай дальше. Мы подтянулись, этих троечников плюшевых поставили прикрывать…
– Бля, Жирик! Ты пизди, но в меру, понял! У нас по пятку патронов на рыло оставалось, а эти, отморозь ебаная, с полным еще цинком сидели, не забыл?
– Ладно, ладно, патрули – терминаторы, никто не спорит, все зассали и кнокают[100]. Короче, поставил я этих терминаторов картонных окна давить, мои маслят им подкинули, ну, и зашли мы в адрес. Дверь эргээнкой вынесли да накидали этим отмороженным полну жопу огурцов. Из пятерых говно повыбило, а один, прикинь, остался. И даже не шибко контуженный, бодрый такой. Парням его кончить не дал, думаю, отведу Коню – пусть вздернет гада. Ну, на ствол его посадил[101], вывожу – а там черти собрались, смотрят, как этих крюками выволакивают, радуются – натерпелись. И мужик один – раз, такой, ко мне. Командир, говорит, дай мне его. И другие черти тоже орут, дай ему, типа. Я мужика спрашиваю, че он тебе сделал? А мужик, прикиньте, только плачет да рычит, ни бэ ни мэ. Ну, мне сказали, че – семью привалил, и привалил не по-людски. Неохота мне это за столом пересказывать; короче, отдать его выходило очень даже правильно. Ну, я и отдал, думаю, перебьется Конь. Тот его взял, да бережно так, смотрит на меня, как ебнутый, – и плачет, и смеется, и на козла этого нехорошо так щерится – все враз. Тот, пацаны, не поверите – обосрался и обоссался, обвис, как гандон с поносом, и шары как у вареной рыбы – а хули делать, накосорезил, надо отвечать… Ну, я как ушел, куда, думаю, пойти перекантоваться? А потом и вспомнил – а вот же, к черту этому и пойду! Должен он мне или как? Пожил у него, в детсаде. Бля, парни, вот кто сосет! Их там с полвзвода, мужики в основном, но и бабы есть, и дети даже бегают какие-то. Че они жрут, пацаны! У них нет ни ху-я! А этот, Ильич, он тронулся, по ходу. Сидит целый день, пиздит че-то себе под нос, но его все кормят, жалеют за семью. Ну, я попытался крысоловам этим мозги прочистить, типа давайте, пожрать-то надо добыть, но бесполезно, сплющило их, насовсем.
Зашла баба, поморщилась – типа, накурили, хоть топор вешай. Спросила глазами – винца принести, нет? Ахмет кивнул, продолжая вслушиваться в оживленный разговор. Разлил, успокоил Витька, мол, первый караул сам отстою, пей спокойно, и продолжал дымить, ничего не спрашивал, только слушал. Наконец Жирик выдохся и начал клевать носом: вино, хоть и слабенькое, плохо ложится на свежеполученные пиздюли. Жирика отправили спать, и сходняк угловых рассосался по своим делам.
Утром оказалось, что Жирика очень много – было ощущение, что, куда ни приди, он везде машет руками и весело басит, лезет во все щели, интересно ему, видите ли. Стоило Ахмету собраться на торжок – и он тут же, и приходится ему объяснять. Как вернулся – опять Жирик, че там да как, весовой там жив или нет, короче, полный атас. Витьке с Ахметом, от природы немногословным, он за одну неделю надоел до приступов мировой скорби. Даже Серб, такой же веселый и общительный, и то вяло демонстрировал Жирику неодобрение, поддерживая политику своей стаи. От него была одна польза – все ночные караулы Жирик взял на себя: «Че там, вы по хозяйству целый день, а мне один хрен делать нечего…»
Однажды Ахмет поднялся к нему среди ночи, специально погромче шаркая по лестнице с третьего на четвертый. Прихватил пластиковый ящик с лестничной клетки, не торопясь поплелся к пулемету. Жирик сидел на караульном стуле и совершенно не походил на себя дневного: собранный, внимательный человек, ничем не напоминающий расхристанного дневного балагура. Ахмет понял: старший лейтенант Кирюхин Игорь Степаныч сигнализирует ему, что свои дальнейшие действия обдумал, принял решение и готов им поделиться.
– Че, не спится, товарищ командующий? Спокойно все, тишина, как на кладбище. Последний раз час назад где-то; одиночный, шестнадцатый калибр, район больнички.
Вместо ответа Ахмет протянул ему открытую пачку.
– Покурить, что ль, зашел?
– Да спросить: может, что надумал.
– А че, так заметно?
– Да на торжке уже все обсуждают, че ты задумал, – подъебнул Ахмет. – Весовщик дрынов нарезал, дровяные парни вон поленьев посуковатее отложили… Щас, поди, на сеть скидываются, вязать тебя, когда опять конкурировать придешь.
Жирик молчал. Ахмет чувствовал, как он пытается вычислить процент, на который можно приоткрыть намерения. Еще он чувствовал, что сейчас лучше всего сказать правду, момент располагал именно к открытым картам. …Ну, попробую. Отыграть назад никогда не поздно…
– Товарищ старший лейтенант.
– Я, – задумчиво отозвался Жирик, все еще, видимо, решающий задачу меры открытости.
– Я к тебе с предлогой пришел, только она покажется тебе немного трудноватой. Она и на самом деле трудновата, но ниче такого суперсложного.
