Мервин Пик - Горменгаст
– А она у нас есть, о сладчайший мой никотин?
– Кто она?
– Лопата, ибо плющ, любовь моя, плющ так и будет стучать в нашу дверь. Во имя всего символичного, он так и будет производить это действие!
– Так вот что это было такое? – Ирма успокоилась. – Не помню никакого плюща, – сообщила она. – Но для чего ты съежился там, в углу? Это не похоже на тебя, Альфред, вот так прятаться по углам. Право, если бы я не знала, что это ты, я, право же, совершенно…
– Но ты же знаешь, о нежнейшее из нервных окончаний? Конечно же, знаешь. Так поднимайся наверх. Клянусь всем, что стремительно мчит по кругу, последние несколько дней со мною живет не сестра, а землетрясение, верно?
– Ах, Альфред. Но ведь оно того стоит, правда? Еще о стольком следует позаботиться, а я так взволнована. И уже скоро. Наш прием, Альфред! Наш прием!
– Как раз потому тебе следует лечь в постель и заполнить себя доверху сном. Ведь именно в нем нуждается моя сестра, не так ли? Разумеется, в нем. В сне… Ах, сколько приторной сладости он вмещает в себя, Ирма! Иди же! Иди! И… д… и! – И ладонь его затрепетала по воздуху подобием шелкового носового платка.
– Спокойной ночи, Альфред.
– Спокойной ночи. О единокровная!
Ирма скрылась во тьме наверху.
– А теперь, – сказал Доктор, уложив чистейшие ладони на острейшие, изящнейшие колени свои и одновременно привстав на цыпочки, отчего Фуксию охватил страх, что он того и гляди грянет об пол улыбающимся, полным мысли лицом, – а теперь, моя Фуксия, я полагаю, что прихожей с нас довольно, вы согласны? – И он провел девушку в свой в кабинет. – Ну-с, если вы задернете шторы, а я пододвину это зеленое кресло, мы, почитай, в одно мгновение ока устроимся с вами уютно, учтиво, с невероятным, почти невыносимым удобством, ведь так? – осведомился он. – Клянусь всем, на что невозможно ответить, именно так!
Фуксия дернула штору, что-то вверху подалось – и бархат обвис, словно парус, поперек окна.
– Ах, доктор Прюн, простите, простите! – чуть не плача, воскликнула она.
– Простите! Простите? – отозвался Доктор. – Как смеете вы жалеть меня! Как смеете меня унижать! Вы отличнейшим образом знаете, что я в состоянии делать подобные вещи получше вас. Да, признаю, я стар. Почти пятьдесят лет просочились сквозь меня. Однако во мне еще осталось немного жизни. Но вы так не думаете. Нет! Клянусь всяческой жестокостью, не думаете. Ну так я вам покажу. Смотрите.
И Доктор журавлиной поступью приблизился к окну, содрал с карниза длинную портьеру и, вмиг завернувшись в нее, замер пред Фуксией, спеленутый, точно длинная зеленая хризалида, над которой острые, бледные черты умного лица его воспаряли, как нечто, явившееся из иной жизни.
– Вот так! – объявил он.
Год назад Фуксия хохотала бы до колик. Даже сейчас зрелище это показалось ей на редкость потешным. Но смеяться она не могла. Девушка знала, что Доктор любит проделывать подобные фокусы. Что ему нравится, когда она чувствует себя с ним непринужденно – да он и добился этого, она не испытывала больше смущения, – но знала и то, что не засмеется, что не способна почувствовать юмор, а способна лишь распознать его. Ибо весь последний год она взрослела – не естественно, но как бы зигзагами. Чувства, вершки пришедшего к девушке полузнания, боролись и теснились в ней, опрокидывая друг друга, и то, что было для нее естественным, выглядело со стороны неестественным: она жила от минуты к минуте, как заблудившийся путешественник, которому снится, будто он то в Арктике, то на экваторе, то на речных порогах, то одиноко бродит среди бескрайних песков.
– Ах, Доктор, – сказала она, – спасибо вам. Вы очень, очень добры и забавны.
Фуксия произнесла это, отвернув лицо в сторону, но теперь, поворотясь, увидела, что Доктор уже выпутался из портьеры и пододвигает ей кресло.
– Что вас тревожит, Фуксия? – спросил Доктор. Они уже сидели, оба. Темная ночь смотрела на них сквозь незавешенное окно.
Фуксия наклонилась вперед и словно бы стала старше. Казалось, ей удалось собраться с мыслями, вдруг дорасти, так сказать, до своих девятнадцати лет.
– Несколько очень важных вещей, доктор Прюн, – сказала она. – Я хочу расспросить вас о них… если можно.
Прюнскваллор внимательно вгляделся в нее. То была новая Фуксия. И говорила она совершенно ровным тоном. Совершенно взрослым.
– Конечно можно, Фуксия. И что же это?
– Прежде всего: что случилось с моим отцом, доктор Прюн?
Доктор откинулся на спинку кресла, провел ладонью по лбу. Фуксия не отрывала от него глаз.
– Фуксия, – сказал Доктор. – Я постараюсь ответить на все ваши вопросы. Я не стану вилять. Вы же должны мне верить. Я не знаю, что случилось с вашим отцом. Я знаю лишь, что он был очень болен – да вы помните это не хуже меня, как помните и исчезновение его. Если и есть хоть один живой человек, ведающий что с ним случилось, я не знаю, кем он может быть – разве что Флэем или Свелтером, исчезнувшими в то же самое время.
– Господин Флэй жив, доктор Прюн.
– Нет! – сказал Доктор. – Зачем вы так говорите?
– Титус виделся с ним, Доктор. И не один раз.
– Титус!
– Да, Доктор, в лесу. Но это тайна. Вы не…
– Как он? Не болен ли? Что говорит о нем Титус?
– Он живет в пещере, добывает пропитание охотой. Он спрашивал обо мне. Он очень преданный.
– Бедный старина Флэй! – произнес Доктор. – Бедный старый верный Флэй. Только вам не следует встречаться с ним, Фуксия. Ничего, кроме вреда, из этого не выйдет. Я не хочу, чтобы вы попали в беду.
– Но мой отец! – воскликнула Фуксия. – Вы сказали, он может знать об отце! Быть может, он жив, доктор Прюн! Быть может, он жив!
– Нет. Нет. Я не верю в то, что он жив, – сказал Доктор. – В это, Фуксия, я не верю.
– Но Доктор, Доктор! Я должна повидаться с Флэем. Он любил меня. Я хочу кое-что отнести ему.
– Нет, Фуксия. Вам туда нельзя. Возможно, вы и увидитесь с ним, но только сильнее расстроитесь – куда сильнее, чем сейчас, если начнете убегать из замка. То же и Титус. Все это очень неправильно. Для такой бурной жизни, для всех этих тайн он недостаточно взросл. Господи благослови – что он еще рассказал?
– Все это тайна, Доктор.
– Да, Фуксия, да. Конечно, тайна.
– Он кое-что видел.
– Видел? И что же?
– Летающее существо.
Доктор замер, обратясь в ледяную статую.
– Летающее существо, – повторила Фуксия. – Не знаю, что хотел он этим сказать. – Откинувшись в кресле, Фуксия сжала ладони. – Перед тем как умереть, – продолжала она, понизив голос до шепота, – нянюшка Шлакк говорила со мной. Это было за несколько дней до ее кончины, она нервничала меньше обычного и говорила так, как бывало, когда ее ничто не тревожило. Она рассказывала о времени, когда родился Титус, о том, как Кида пришла его нянчить – я эту женщину помню, – и как та вернулась в Наружные Жилища, и один из резчиков полюбил ее, и у нее родился ребенок, девочка, совсем не такая, как все, – я к тому, что Кида не была замужем, но не только поэтому, – и как о ней поползли всякие слухи. Внешний Люд не принял ее, сказала няня, потому что ребенок был незаконный, а после самоубийства Киды девочку растили не так, как других, будто это она была виновата, и когда она подросла, то стала жить так, что все ее возненавидели, она никогда не разговаривала с другими детьми, но временами пугала их, и бегала по крышам, спускалась по печным трубам, а потом и вовсе ушла жить в лес. А Внешние ненавидели ее и боялись, потому что она была такая проворная, появлялась и исчезала, и скалила на них зубы. Нянюшка Шлакк рассказывала, что после она совсем ушла от них и долгое время никто не знал, где она, – иногда только слышали по ночам, как она смеется над ними, и Внешние называли ее «Та», и, рассказав мне все это, нянюшка Шлакк добавила, что она еще жива, что она молочная сестра Титуса, а когда Титус рассказал о летающем по воздуху существе, я подумала, доктор Прюн, может быть…
Подняв глаза, Фуксия обнаружила, что Доктор выбрался из кресла и смотрит в окно, в темноту, где чертит небо падучая звезда.
– Если Титус узнает, что я вам все рассказала, – громко сказала она, вставая, – мне не будет прощения. Но я боюсь за него. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Он все время смотрит в пустоту и не слышит половины того, что я ему говорю. А я люблю его, доктор Прюн. Вот что я вам хотела рассказать.
– Фуксия, – ответил Доктор. – Уже очень поздно. Я обдумаю ваш рассказ. Но давайте не будем спешить. Если мы начнем обсуждать все сразу, я просто запутаюсь, верно? Я знаю, у вас есть еще что мне поведать, и про одно, и про другое, все это важно, однако подождите день-другой, и я попробую вам помочь. И не бойтесь. Я сделаю все, что смогу. А относительно Флэя, Титуса и «Той» – тут я должен подумать, так что отправляйтесь пока спать, а после приходите ко мне, как толь ко сможете. Господи, благослови мое разумение, да вам уже не сколько часов как пора бы улечься. Ступайте же!
