Ольга Славникова - Легкая голова
— Я, правда, представить не могу, почему он меня собой закрыл, — медленно проговорил Максим Т. Ермаков, глядя в щербатый стол. — Я чувствую боль за него, но боль ничего не дает. Чтобы я выстрелом разнес себе башку и спас, допустим, тысячи людей, что само по себе звучит глупо, я должен сам этого хотеть. А у меня на это ни малейшего душевного порыва. Иногда подумаю прикидочно, что, может, все-таки надо, человеческий долг и все такое, так мне сразу становится противно и смешно, будто напялил чужие штаны. Кравцов, который главный в спецкомитете, говорил сегодня про особое воодушевление, ну, я уже пересказывал вам его спич близко к тексту. Я, вот честно, не понимаю, о чем он.
— А я понимаю, — вдруг глухо произнес интеллигент, и, стянув очки, цеплявшиеся оглоблями за большие волнистые уши, принялся мусолить линзы концом рубахи, точно хотел протереть в них дырки.
— Я вообще-то тоже понимаю, — проговорил, подумав, грузный старец. — Мне знакомо это чувство.
— И мне, — откликнулась Саша неожиданно резким, взволнованным голоском.
«Не фига себе монахиня», — подумал Максим Т. Ермаков, опасливо покосившись на Сашу, воинственно блиставшую мокрыми глазищами, а вслух сказал:
— Значит, вы меня, короче, осуждаете. Но я вам про себя правду говорю и ничего другого говорить не буду. Жаль, что мне выпала честь, я не просил.
— Максим, Максим! — Шутов протестующее поднял обе руки. — Господь с вами, никто и не думает вас осуждать. Видите ли, поступать благородно не значит поступать свободно. Вы неплохой, искренний человек. Вы выбираете свободу, и это ваше право. Если мы разделяем одно из чувств господина Кравцова, это не значит, что спецкомитеты нам симпатичны. Вас не только жизни хотят лишить, вас свободы хотят лишить, причем в наиважнейшем для человека поступке: решающем и последнем. На вас давят, вас преследуют. Вас лишают шанса в конце концов прийти к тому высокому состоянию духа, в котором только и возможно самопожертвование. Ведь в чем роковой изъян всех спецкомитетов? Они принуждают граждан совершать поступки по виду высокие, а по сути ложные, фальшивые, тем глумятся над ценностями, во имя которых изначально создаются. А вы с завидным мужеством отстаиваете то высокое, чем, по своей духовной немощи, сейчас располагаете. Так что поверьте, Максим, здесь все на вашей стороне.
Против воли Максим Т. Ермаков расплылся в широкой глупой улыбке. Его давно никто не хвалил, он даже не мог сообразить, как давно. Максим Т. Ермаков напомнил себе, что эти пригревшие его богомольцы не в курсе про десять миллионов долларов — но ему самому эти деньги вдруг показались настолько неважными, что совесть его моментально очистилась. Важным показалось другое, и Максим Т. Ермаков смог, наконец, сформулировать вопрос:
— Когда я борюсь за себя — борюсь ли я только за себя?
— Хорошо, что вы спросили, Максим, — задумчиво откликнулся Шутов. — Не знаю, не могу сразу ответить. Вы действительно принадлежите к новому человеческому типу, никогда прежде в России не существовавшему. Я бы, пожалуй, обозвал вас иностранцем, если бы таких, как вы, не стало в вашем поколении большинство. Прежде, в традиционном обществе, бороться за других значило бороться за целое, скрепленное чем-то над-личностным, пусть даже варварским. Теперь — только спасение свободных индивидов всех по отдельности, что возможно для Господа, но никак не для человека. Вы, Максим, боретесь за других, подобных себе, с монстром, вооруженным до зубов, в том числе моралью. И ваша борьба куда безнадежнее, чем подвиг, скажем, трехсот спартанцев, и не по причине монстра, а потому, что объект рассыпчат, нет общего адреса. Я бы вам желал, чтобы вы дожили и поняли: Господь в таких делах — лучший Интернет.
— Ну, это вряд ли, честно вам скажу, — поморщился Максим Т. Ермаков. — Не хочу перед вами себя приукрашивать. Я действительно индивид обыкновенный, которого грузят кто Господом, кто катастрофами, кто причинно-следственными связями. А я хочу одного: отсидеться полгода и уехать из страны. Нет во мне ни воодушевления, ни патриотизма. Не вижу, чем эта страна для меня лучше других. По мне, так намного хуже. Разбитые дороги, взятки, грязища, одни гайцы чего стоят с их волшебными полосатыми палочками, приносящими за дежурство десять тысяч рублей левого дохода. Нет уж, я сначала буду искать где глубже, а потом где лучше. Видите, какой я хам: пришел о помощи просить, а не поддакиваю, оскорбляю ваши хорошие чувства. Вас вот тоже поимели, заставили изображать притон, а вы небось еще и патриоты.
— Тут все сложнее, Максим, — мягко проговорил Шутов, качая головой. — Наша родина — православная вера. Для веры, как для Интернета, неважно, где находится физическое тело человека, лишь бы он был подключен к сети. Помните, как раньше говорили: за веру, царя и Отечество. Вера на первом месте, она и есть основа, как теперь говорят, айдентити. Но это все опять фундаментальная наука, вы не готовы и не хотите пока.
— Да, действительно, Василий Кириллович, давайте ближе к сегодняшнему дню, — деловито вмешалась Саша, за чьей спиной, в окне, низкий рассветный луч слепо искал просвета между двумя угловатыми крышами, будто нитка пыталась войти в игольное ушко. — А то проговорим на общие темы и не поймем, что делать-то надо для Максима.
Тут интеллигент, который все это время, насупясь, копался в своих очках, поднял близорукие глаза цвета выдохшегося одеколона и гулко кашлянул, привлекая всеобщее внимание.
— Что делать, как раз не вопрос, — проговорил он небрежно, устанавливая обратно на лицо уродливые очки, которые от его усилий не стали чище, разве что круглее. — Молодому человеку нужно жилье на полгода и документы на новое имя. Сашенька, деточка, дай-ка мне бумагу и чем писать.
Саша вскочила, крутнулась, положила перед интеллигентом два свежих писчих листа и старую сувенирную ручку в виде гусиного пера из пожелтелой пластмассы. Интеллигент, склонив голову к плечу, изящно сплел на бумаге единственную строчку и пододвинул лист Максиму Т. Ермакову.
— Вот, заучите этот номер наизусть, а бумагу уничтожьте, — произнес он властно, и как-то сразу сделалось видно, что никакой он не интеллигент, а, пожалуй, офицер-отставник, жилистый, горелый, с остатками силы в подвяленных мышцах и с сердцем, завязанным в узел. — Через несколько дней Саша вам принесет мобильный телефон, чистый, незасвеченный. Этот телефон для одного-единственного звонка. Когда выберетесь на берег и переоденетесь, позвоните с телефона по номеру, который перед вами. Получите дальнейшие инструкции. Больше вам пока знать не нужно, это азы конспирации, как вы сами можете понимать. Да не смотрите так перепуганно, молодой человек, — бегло улыбнулся псевдо-интеллигент, словно из мятой ткани быстро выдернули суровую нитку. — Я товарищам из спецкомитета с огромным удовольствием сделаю конфузию. За одно то хорошее, что они творили в Афганистане.
— Я не перепуганно. Спасибо, — пробормотал Максим Т. Ермаков. Странный, конечно, тип, этот, в очках. Меняется на второй взгляд и на третий. Может, бывший разведчик, может, сам особист.
— Ну что ж, друзья, на сегодня разврат окончен, — объявил хозяин притона со смущенной улыбкой. Гости, бледные и словно разбухшие телами после бессонной ночи, стали неловко вылезать из застольной тесноты, оставив как есть бесстыдный натюрморт, где две толстоногие куры и белая рыбина напоминали голых женщин, затраханных до смерти.
— Максим, а вы когда собираетесь прыгать? — тихонько спросила Саша, провожая Максима Т. Ермакова в коридор.
— Недели через две, наверное, — ответил он равнодушно, держа в охапке свой бесформенный портфель с твердой начинкой. Внезапно до него дошло, что это не просто слова, что все произойдет на самом деле и очень скоро; сердце вдруг зачерпнуло холодного, будто упавшее в колодец ведро.
— Не бойтесь, — сказала Саша обыкновенную в таких случаях глупость. — Все будет хорошо, вы обязательно спасетесь.
Через две недели, уже в середине холоднющего августа, в половине двенадцатого ночи, как и было условлено, Максим Т. Ермаков подъезжал на честно отслужившей свое, навсегда оставляемой «Тойоте» к Нагатинскому метромосту. Августовская ночь была черна, насыщена сырым электричеством. Кажется, шел дождь: под некоторыми фонарями он напоминал просыпанные в беспорядке стальные швейные иголки, под другими было пусто. Максим Т. Ермаков шуршал и прел в тугом гидрокостюме, затянутом на мягкую хватку широкой молнии до самого горла. На крестец больно давила «сковородка» — пластина свинца, под которой, казалось, пекся горячий и едкий пирог. Сверху Максим Т. Ермаков напялил старую ветровку, еще из красногорьевских запасов, и драные джинсы, у которых из-за пухлости неопрена не застегнулась ширинка. Поскольку одеваться пришлось в полной темноте, в тесноте Просто-Наташиного журчащего туалета, извлекая гидрокостюм из-за ледяного на ощупь унитаза, все на Максиме Т. Ермакове сидело плохо, криво, как бывало в детсадовском, что ли, возрасте, когда унизительно теплые одежки натягивали и застегивали чужие невнимательные руки.
