Алекс Адамс - Еще жива
Сильно затянувшись сигаретой, он пролистывает свой внутренний словарь английского языка в поисках нужного слова.
– Припасы. Одежду и вещи, которые можно обменять у других.
– А есть и другие?
Янни снова совещается с женщинами.
– Немного, – говорит он. – И некоторые…
Он пожимает плечами, стряхивает пепел, стараясь выглядеть невозмутимо.
– Мои родственники не разговаривают с незнакомцами.
– Ты говоришь со мной.
– Вы больны. Когда вы поправитесь, уйдете.
Звуки ударов мяча, который гоняет детвора, кладут конец нашему разговору. Он бросает окурок на землю, растирает его каблуком изношенного ботинка. Он весь натянут от ожидания – хочет бежать, чтобы присоединиться к товарищам.
– Подожди.
Мальчик останавливается.
– Мужчина… который был со мной… что с ним?
Опять переговоры. Важно произносимые слова Янни:
– Ваш муж жив. Но надолго ли, кто знает?
Он, должно быть, ошибается.
Теперь весь мир в их распоряжении, и они могли бы жить там, где им хочется, однако цыгане предпочли остаться под крышей привычных для них лачуг и хибар, вызывающих подозрительность у человека постороннего. И кто их за это может осудить? Моя одежда коричневого цвета от крови трех человек. На мне маска из пота и дорожной пыли.
Они насторожены, и я насторожена. В последнее время внешность людей стала дьявольски обманчивой. Моя собственная вера в человечество почти полностью испарилась. И все же, протянув руку, я нахожу свой рюкзак нетронутым рядом с собой. Это обстоятельство рождает во мне надежду, что я оказалась среди тех, кто, как и я, не утратил свою человечность.
ТогдаЧашки с горячим чаем появляются и исчезают. Голоса плавают вокруг меня, словно я корм для рыбок. Смутно-смутно до меня доходит, что мой рассудок вышел погулять, что я веду себя так, будто одной ногой в сумасшедшем доме, а другой в луже крови. Сколько может выдержать человеческое сознание, прежде чем надорвется?
Потом здесь появляется он.
И я тоже здесь.
Стол скрипит, когда рядом усаживается Ник. Я не смотрю, но чувствую, как движется воздух, когда он наклоняется вперед и заполняет собой то, что было до этого пустым. Он достаточно близко, чтобы я уловила его запах. Никакого одеколона или лосьона «после бритья». Только сам Ник, сотканный из солнечного света.
– Что происходит, Зои?
Его голос ласкает мою щеку.
– Небо рушится на землю.
– Именно такое чувство, правда?
– Оно всех нас убьет, одного за другим, тем или иным способом.
Моя рука, словно и не моя, трет мое лицо.
– Все это начал он. Все это. Мы были для него экспериментом. Моя квартира стала его «Тринити»[39].
– Это там, где был произведен первый ядерный взрыв?
– Ему нужно было протестировать свой лекарственный препарат. Нет, не препарат, оружие.
Я рассказываю ему то, что поведал мне Джордж Поуп в последние несколько минут своей гадкой жизни. Ник слушает с присущим его профессии вниманием. Когда поток моих слов исчерпывается, он остается сосредоточенным, напряженным. А когда я поднимаю на него глаза, то вижу уже знакомую маску, ту, что не позволяет мне постичь его. Так много вопросов. Кто ты? Что случилось с тобой на поле битвы? Плакал ли ты, потеряв своего брата? Думал ли ты обо мне, когда был там? Но эти вопросы прилипли к моему языку, как размягченная солнечным теплом жевательная резинка прилипает к подошве.
– Что в вашем узле, Зои? Вы мне покажете?
Словно кающаяся грешница, я предлагаю ему это кровавое подношение.
– Вы уверены?
– Покажите.
Хотя команда и произнесена шелковым голосом, я понимаю: это приказ. Где-то в глубине моего сердца ударил гонг, мне не остается ничего другого, кроме как подчиниться.
Негнущимися пальцами я развязываю узел. Ткань халата пропиталась кровью и прилипла к содержимому узла. Мокрая красная обертка открывает холодную плоть, заключенную в ней.
Мясо. Совершенно такое же, как говядина, свинина или баранина. Этот самообман помогает мне удержать желчь в желудке. Но если я подумаю, откуда оно взялось, я выбегу с криком из этой комнаты.
Мясо. Такое же, как продается в супермаркетах.
Ник делает глубокий вдох. Я закрываю глаза и жду. Он не говорит того, что и так очевидно, не задает глупых вопросов. Он видит, что в халате отрубленная голова, поэтому нет необходимости это подчеркивать и уточнять.
– Хорошо, – говорит он. – Хорошо. Чья она? Кому-то нужна срочная медицинская помощь?
Я качаю головой. Обычное мясо, Зои. Курица и ветчина.
– Он был уже мертв. Я исполнила распоряжение.
– Чье?
– Его. – Я киваю на это «просто мясо». – Джорджа Поупа.
Ник обдумывает все это и спрашивает:
– Зачем?
Я рассказываю ему, что Поуп боялся, что может восстать из мертвых.
– Вы верите в то, что это было возможно?
– Мне пришлось поверить.
Иначе получается, что я отрубила ему голову просто так.
Ник достает блокнот и ручку из кармана рубахи. Не глядя на меня, он начинает что-то в нем писать.
Я смотрю на него.
– Вы составляете список покупок.
– Я составляю список.
– Список.
Следующие десять ударов моего сердца – я их отсчитываю – он черкает в блокноте, затем прячет его в карман.
– Я собираюсь помочь вам. Для этого я здесь.
– Я в порядке. Справлюсь сама.
Он опускается на корточки передо мной, накрывает окровавленную голову халатом, и теперь она уже не пялится на нас.
– Одиночества и так всем нам хватает. Не отказывайтесь от поддержки там, где она нужна, Зои. Я протягиваю вам руку помощи, не отталкивайте ее.
У нас с Ником еще не все в прошлом.
Первая страница сегодня принадлежит Джессу. Следующая тоже. «Юнайтед Стейтс таймс» превратила его в «не такого, как все» – «плохого». В злодея. В преступника, пытающегося свалить всю вину на компанию, призванную спасти нас не только от этой болезни, но и от целой уймы напастей.
Этим вечером пророк из южных штатов дал болезни имя, которое тут же за ней закрепилось, многократно повторенное телезрителями.
– Эта болезнь – «конь белый», пришедший за грешниками. Конец уже не грядет, он здесь.
Пророк обращается к гибнущей миллионной аудитории, среди которой его слова находят поддержку и понимание.
Конь белый. Он скачет среди нас.
СейчасПонадобилась неделя, чтобы я снова могла пройти несколько шагов и у меня при этом не помутилось бы перед глазами. На этой неделе я питалась лучше, чем когда-либо с тех пор, как началась война. Эти изгои умнее, чем остальная часть человечества. Вынужденные существовать на периферии общества, они развили в себе умения, необходимые для выживания за пределами цивилизации. Они сами выращивают пищу. У каждого члена клана есть свои обязанности перед всеми остальными. Пока мы оплакиваем утраченные нами привычные блага цивилизации, они продолжают делать то, что делали многие поколения их предков. Они как винтики в простом, но эффективном механизме.
Прошла еще одна неделя, и я разыскиваю Янни. Я не верю, что швейцарец выжил. Этого не может быть. Если только мое сознание не сфабриковало его смерть, чтобы я отправилась на тот свет с уверенностью в своей победе.
– Как выглядит этот человек? – спрашиваю я мальчика.
Если Янни и считает мой вопрос странным, он этого не показывает. Каждое слово для него – возможность продемонстрировать свое знание английского.
– Он, – Янни проводит рукой у себя над головой, – белый. Его волосы – белые. Не как у старика, а как у кинозвезды.
Это швейцарец, да, видимо, это он. Я не знаю, как ему удалось выжить, какие волшебные снадобья употребили для этого цыгане. Я не понимаю, как я могла потерпеть такую неудачу.
– Блондин, – подсказываю я ему онемевшим языком. – Людей с такими волосами мы называем блондинами.
Он пробует произнести это слово:
– Блондин.
– Я хочу увидеть… своего мужа.
Во рту – желчная горечь.
Входят две женщины, обе в пестрых футболках и многослойных заношенных юбках. Они разговаривают с мальчиком и при этом не считают зазорным открыто рассматривать меня. Для них я диковинка, чужая и малопонятная.
– Он жив? – спрашиваю я.
Пожалуйста, пусть он окажется мертвым. Хотя это и идет вразрез со всем, во что я верю, и делает меня менее человечной, я хочу, чтобы это было так. Могу ли я по-прежнему быть честна сама с собой?
– Он в плохом состоянии, – говорит парень.
– Мне нужно увидеть его.
– Хорошо, я отведу вас.
Он берет меня под локоть, его рука намного сильнее, чем казалось на первый взгляд. Жилистая. Мы медленно идем.
Мужчина с тележкой, нагруженной арбузами, пересекает дорогу. Здесь тепло, как будто лето стоит в самом разгаре. Пот гусеницей наползает мне на верхнюю губу. Сам собой в голове возникает вопрос: а какая погода сейчас дома? Хотя его больше и нет, дом незыблемо пребывает в моей памяти как символ того, что было, прежде чем мир рухнул. Мое сердце словно ободрано железной щеткой. Нужно сказать что-нибудь, причем поскорее, иначе я не сдержусь. Я глотаю. Глубоко вздыхаю.
